На ближайшей остановке выскочил из вагона, отдышался. Соб-баки… А еще в праздник гады физики-лирики затащили в его квартиру занюханного поэта, не посчитавшего даже нужным поздороваться с хозяевами, закрылись с ним в комнате и не допускали, чтобы они с ним общались: прочь, мол, плебеи, чернь убогая… Тот же Родька вчера… Ты — пожалуйста, со всей душой, а тебе — в морду сапогом. И каждый думает только о том, как обмануть, оскорбить, унизить. А Лилька, простая, добрая душа, еще ищет положительных эмоций. Хоть бы подсказала: ему-то самому где их взять? Он сел на другой трамвай. Когда проезжал мимо одного из зданий, что-то закопошилось в мозгу, и лишь через две остановки он сообразил: управленческая бухгалтерия, там надо взять справку на кредит! Совсем выскочило из головы. Впрочем, какая сейчас справка… Может, потом, когда хоть что-то утрясется, прояснится с этим Давлетшиным.

Бормотов, выслушав следователя, сказал с болью:

— Чуяло сердце, что это дело гнилое! Если уж со сбоев началось — не жди удачи. Давай его сюда.

Полистал бумаги.

— Конечно, худенько тут все… И потерпевший тоже татарин. Поднажмут на него — он и сломается.

— Не должен. Он как раз парень крепкий. Но ведь четких доказательств, кроме его показаний, нет. Не считать же ими деньги, изъятые из давлетшинского стола?

— Как знать… Кто судить будет. Ну, наш-то суд мы, положим, уговорим — покуда у нас зыряновское дело, они сильно брыкаться не будут. Но есть ведь еще областная инстанция, Гохберг обязательно попрется туда, начнет клянчить, чтобы все рассмотрели по новой. Правда, тогда уже и спрос будет меньше. Интересно, сколько же он хапанул, собака, что так вдруг засуетился… Что станем делать, Михаил?

— Не знаю, Петр Сергеич.

— Не знаю!.. Заварите кашу, а потом бежите: ах, не получается, товарищ начальник отделения, давайте думайте, выручайте… Обязательно надо было это дело возбуждать? Кто тебя просил?

— Ну как же… Ведь это грабеж, серьезное преступление.

— Ладно, чего теперь об этом кукарекать… Придется, наверно, освобождать его из-под стражи. Позор!.. И все равно лучше сделать это самим, чем суд потом сделает, с оправдательным приговором.

— Да почему вы думаете, что его обязательно оправдают? — разозлился Носов. — Потерпевший там был выпивши, точно. Но не пьян же вусмерть! Я его видел, когда он приехал в отдел — говорил он связно, на вопросы отвечал толково. Отчетливо запомнил номер машины. Как же ему не поверят, если он будет стоять на своем?

— Надо рассчитывать на худшее. И ведь, словно назло, прокурор-то на больничный ушел! А эта мокрохвостка… лучше с ней не связываться: запутает все, такой накрутит ерунды, чтобы не отвечать. Домой ему позвонить… Попробовать разве, а?

Он набрал номер, и Михаил сразу услыхал раздраженный, гнусаво-хрипкий таскаевский голос. «Иван Степаны-ыч? — пропел майор. — Это Бормотов, извините. Как здоровье? Да-да… Да-да… Тут вот одно дельце у нас зависло…» Трубка заквакала потише. Разговор был долгий, и начальник заканчивал его весь красный, то и дело вытирая взмокшую плешь с редкими рыжими волосиками.

— Ну, ты понял?! — рявкнул он, оторвавшись наконец от телефона. — Либералы, говорит, вы ползучие. Садить, и никаких гвоздей! А этот… ох, нехорошо он тебя назвал, Михаил, — пусть немедленно пишет постановление об отказе в ходатайстве, подшивает обвинительное заключение — и везите дело лично ко мне домой, сам им стану заниматься.

— Кому… мне везти? — севшим голосом спросил Носов.

— Что, испугался? — ухмыльнулся майор. — Ничего, отвезешь. И сразу перечислишь дело за прокурором. Копию постановления закинешь в адвокатскую контору. Пусть Гохберг умоется. Начнет воду мутить — говори, что вопрос согласован и тебе объявлено устное замечание. Вот так…

Носов написал под копирку постановление, привел в порядок дело. Голова болела и кружилась, руки дрожали.

Фаткуллин, вглядевшись в соседа, сказал сурово:

— Иди домой, парень. А то ты весь белый. Отдохни.

— Не-ет… — вставая, отозвался Михаил. — Я еще не все сделал…

Он спустился в дежурку, показал папку другу-самосвальщику Васе Меркушеву:

— Я должен отвезти это домой к Таскаеву. Есть машина?

— Про тебя мне известно, ваш начальник звонил уже. Только придется обождать: Наугольных с человеком в КПЗ должен ехать. Подбросите их по дороге.

На улице было светло и слякотно. Час дня. Из кабины угрюмо таращился шофер-милиционер, старшина Иван Афанасьич. Старая, полузабытая мелодия «Маленького цветка» веялась из эфира по солнечному воздуху. В годы носовской юности она чаще других звучала на танцах — парни прижимали к себе девчонок, ширкали подошвы, стучали каблуки, блестели глаза. Милые подружки из строительных общаг…

В дверях показался Герка Наугольных, — он гнал перед собою тщедушного обтрепанного мужичонку в худой телогрейке, кирзовых сапогах, избитым лицом. Когда тот подтрусил, оглядываясь, к задней дверце машины, Герка догнал его и пнул. Мужичонка упал на снег и молча заелозил по нему.

Наугольных открыл дверцу, поднял беднягу и затолкал внутрь, тихо и страшно матерясь. Потом он влез в кабину. Михаил приткнулся за столиком, встроенным в средний отсек.

— За что ты его — так-то сурово?

— За дело… Будет знать, сволочь.

— А все-таки?

— У, п-падла! — старший инспектор стукнул по перегородке, отделяющей салон от закутка, где перевозили задержанных. — Уж я его бил, бил… Мой агент. Четвертый год на связи. Ш-шарамыга… Он ничего, работать может… но как пойдет вот так в раскрутку — все забывает, сволочь. Мы с ним сначала неплохо начали шебаршиться, — вдруг взял, ввязался в какую-то кражу, концы не смог спрятать — пара лет снова обломилась. Освободился — я ему паспорт выправил, штамп туда поставил, в общагу прописал — теперь работай знай! Нет, опять пропал. А как раз вот так, — Герка резнул пальцем по горлу, — был нужен! Интерес-сная могла получиться разработка… Чего глазеешь, мразь! — он замахнулся локтем. Прильнувшее к зарешеченному окошечку лицо исчезло.

— Что ж ты его так избил?

— Ничего-о… Теперь ему в камере больше веры будет… х-ха-ха-ха-а…

Наверно, никого в отделе не били столь часто и с таким удовольствием, как агентов-осведомителей. Идешь вечером по коридору и слышишь стукоток в запертом чьем-нибудь кабинете: опять гоняют кадра… Конечно, и публика того стоила: то был народ подлый и бесшабашный. Как-то Михаил спросил у Сашки Поплавского, главного агентурщика:

— Слушай, вы чего их все время колотите? Не боитесь, что они… ну предадут, например, или хуже работать станут?

— Да что ты! Им ведь назад хода нет. Они и нас, и своих пуще черта боятся. Своих — еще больше. Потом — все в наших руках. Пустим по тому же низу информацию, что такой-то стучит — и конец ему. Так что тут у нас служат и за страх, и за совесть. Да это людей ведь и затягивает, как-никак — мы им денежку платим, тоже немало значит; то, что от него судьба его ближнего зависит, нервы щекотит — бывают и такие любители…

С замирающим сердцем он нес папку к таскаевской квартире: вот сейчас встретит Ваня, начнет орать, топать ногами… Но дверь открыла жена. «Это… Ивану Степанычу… будьте так добры…» — он стал совать ей дело. Тут из глубины квартиры донесся хриплый, гнусавый прокурорский рев, и следователь поспешил скорее смыться. Пусть уж Ваня сам как хочет, так и переправляет это хозяйство к себе в прокуратуру — через курьера, шофера, машинистку, любого из подручных. В крайнем случае созвонится с отделом, они отвезут.

Выйдя на улицу, Носов ощутил невероятное облегчение, освобождение. Свободен! Пролететь бы сейчас на метле, как Маргарита, над этим мрачным задымленным городом, над тюрьмой и прочими невеселыми заведениями, над преступным людом, свидетелями, потерпевшими, над судейской, прокурорской и адвокатской кутерьмой и заорать во весь голос: «Свободны! Эй, свободны-ы!.».