Чуткость к русскому языку в человеке, прожившем почти полжизни за пределами России, поистине удивительна. По-видимому, эта чуткость таилась в крови поэта. Может статься, эта чуткость к родной речи и сделала его поэтом. И эта чуткость жила в нём с младенческих лет и до конца дней его. В одном из писем к жене Тютчев, восхищаясь стихотворением Вяземского «Ночь в Венеции», говорит с доброй увлечённостью о его стихах: «Своей нежностью и мелодичностью они напоминают движение гондолы», и тут же восклицает: «Что это за язык — русский язык!»

В Тютчеве жила чуткость не только к русскому языку, но и вообще ко всему русскому, родному.

Объездив всю Европу, побывав в Германии, Голландии, Франции, Австрии, Польше, Швейцарии, Сардинии, повидав Париж, Мюнхен, Женеву, Антверпен, Вену, Берлин, Прагу, Турин — почти все столицы тогдашних государств Европы, Тютчев ни на одно мгновенье не переставал быть русским.

В одном из писем к родителям, в декабре тридцать девятого года, Фёдор Иванович писал: «Я устал от существования вне родины». Примерно тогда же в письмах к Жуковскому он говорит: «... я более всего люблю в мире: отечество и поэзию».

Пятью годами позже, открывая свою первую политическую статью «Россия и Германия» обращением к редактору немецкой «Всеобщей газеты», Тютчев восклицает с юношеской горячностью, хотя ему уже за сорок: «Я русский, милостивый государь, как я уже имел честь вам объяснить, русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле».

Это не декларация, не полемический ход, а разговор о подлинно кровном деле поэта. И поэт подтверждает и утверждает это аргументами неопровержимыми, сиречь всей своей поэтической практикой. Я бы мог привести довольно длинный список, содержащий около сорока стихотворений, в которых Тютчев говорит полным голосом о России, её бескрайних просторах, её тихих утаённых уголках, её героях, её истории, её святынях. Но едва ли нужно много цитировать Тютчева, чтобы понять и уяснить себе, как дорога ему родина. Посему ограничусь двумя небольшими, но превосходными стихотворениями, каждое из которых отличается и высокими художественными достоинствами, и яркой эмоциональной окраской, и чёткой направленностью. Вот первое из них:

Стихотворение поражает с первого же прочтения своим удивительно гармоническим строем. В нем нет ничего броского, громкого, нарочито эффектного, декларативного, хотя речь идёт о предмете чрезвычайно для автора важном и дорогом — о родине. Напротив, всё в нём проникнуто какой-то тихой сосредоточенностью, всё скромно и раздумчиво.

Несмотря на небольшие размеры и непритязательную скромность этого стихотворения, оно, тотчас после своего появления в печати в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, было замечено и отмечено крупнейшими писателями и общественными деятелями своего времени Аксаков в «Биографии Тютчева», целиком приведя всё стихотворение, предваряет его так: «„Западники", Даже и демократы, с презрением и глумлением относились к русскому простому народу; а Тютчев, — сам, несомненно, питомец гордого и красивого Запада, вот что способен был говорить про этот русский народ».

Шевченко, ознакомившись со стихотворением, записал в своём дневнике: «Я с наслаждением прочитал сгихотворение Ф. И. Тютчева „Эти бедные селенья"».

Очень высоко оценили стихотворение Чернышевский, Тургенев, взявший строки этого стихотворения эпиграфом к «Живым мощам», Достоевский, цитировавший его в «Братьях Карамазовых».

Всё это красноречиво, и в который уже раз, свидетельствует о том, какими малыми средствами умел Тютчев достигать огромного воздействия на умы и сердца людей, и каких людей!

Об этом же свидетельствует и следующее, ещё меньшее по размеру стихотворение:

Мне кажется, что это четверостишие — явление в русской поэзии беспримерное. В четырёх строках осмысливается огромная тема, и не только осмысливается, но и осваивается исчерпывающим образом. Ничего прибавить в авторском аспекте к этим строкам невозможно, как невозможно и ничего убавить. При этом все строки, цепко связанные, слитые в одно целое, в то же время автономны. Каждая — заключённое в себе целое, выраженное в остромысленной, предельно лапидарной форме законченного меткого афоризма.

В стихотворении обозначен, выражен, утверждаем весь круг чувств, воззрений, переживаний, связанных с оглядом, ощущением, чувством родной земли и её значением для всех нас. И всё это — в четырёх строках. Подобное доступно только такому поэту, как Фёдор Тютчев. Да живёт он в веках!

Впервые я увидел и услышал Анну Ахматову в Петрограде весной тысяча девятьсот двадцать второго года. В том году Петроград жил интенсивной литературной жизнью. Город пестрел афишами, извещавшими о выступлениях Владимира Маяковского и других поэтов.

Одна из таких афиш приглашала в зал Городской думы на вечер поэтов Анны Ахматовой, Владимира Пяста, Михаила Кузмина и ещё целой группы поэтов, имён которых сейчас не припомню. Впрочем, привлекла меня в холодный зал Городской думы главным образом Анна Ахматова.

Очевидно, так было не только со мной, но и с очень многими другими, ибо полупустой вначале зал ко второму отделению, в котором должна была выступать Ахматова, наполнился до отказа. Её уже знали и не только читали, но и почитали. Книжки её стихов, вышедшие к тому времени — «Вечер», «Чётки», «Белая стая», «Подорожник», «Anno Domini», «У самого моря», быстро исчезали с прилавков книжных магазинов, и многие их строки тотчас же с книжных страниц перекочёвывали в сердца и на уста молодых её читателей.

Самой Ахматовой шёл тогда уже тридцать четвёртый год, и она была в расцвете сил и таланта. Я знал многие ахматовские стихи наизусть, и мне до смерти хотелось увидеть её живой, во плоти, услышать её голос. Я сидел. в четвёртом ряду и, вперив глаза в эстраду, гадал про себя — какая она, эта странная и трудная чаровница, явившаяся мне в далёком Архангельске семь лет тому назад, когда я впервые прочёл книжечку её стихов «Вечер».

Почти полстолетия спустя я прочёл в книге Ефима Добина «Поэзия Анны Ахматовой», отличной, к слову сказать, книге: «Судьба наградила Анну Ахматову счастливым даром. Её внешний облик — «патрицианский профиль», скульптурно очерченный рот, поступь, взор, осанка — отчётливо и красноречиво выражал личность. Её богатство, её духовность. Недаром портреты Ахматовой создавали многие художники — Н. Альтман, К. Петров-Водкин, Ю. Анненков, Модильяни, Г. Верейский, Н. Тырса, А. Тышлер, О. Делла-Вос-Кардовская, скульптор Н. Данько. И каждый из этих портретов по-своему красноречив и значителен.

Запечатлели её облик и современники-поэты:

Внешний портрет сочетался с психологическим: «Но рассеянно внимая (всем словам, кругом звучащим, Вы задумаетесь грустно...» (Александр Блок, «Анне Ахматовой»).

И Осип Мандельштам подглядел тот же душевный оттенок: «Вполоборота, о печаль! На равнодушных поглядела...» («Ахматова»).

К приведённым в книге Добина характеристикам следует прибавить разве ещё только одну из стихотворного цикла Марины Цветаевой «Ахматовой»: