Прозрачный воздух - жадно, долго.

Природа перед зимним сном

Врачует синяки и раны

Осенним пламенным листом

И гонит птиц в другие страны.

Не дай же умертвить словам

Всё то, что здесь светло и свято

Стой и молчи.

Пусть каждый сам

Решит, в чём прав и виноват он.

РЕКА

Мимо старых сараев

и серых скворешен

Мы спустились к реке.

Затихали дворы.

И мерцала звезда

на воде потемневшей,

А в безлунных провалах

светились миры.

Безудержно стремились

бездонные воды,

Словно время являло

невидимый след.

От дневной суеты

отдыхала природа,

Так, как будто

впервые за тысячи лет.

На земле и на небе

было всё, как и прежде…

Но вставали сейчас

из причудливой тьмы

Тени наших утрат,

годы нашей надежды…

И теченье реки -

как движенье судьбы.

ОРЁЛ

Ангелиус Лимониус

ОБЪЕКТИВ

Э. Лимонов. Мальчик, беги!: Стихотворения. - М.: Издательство К. Тублина, 2009. - 114 с.

Алексей КОРОВАШКО

Сборник стихов Эдуарда Лимонова "Мальчик, беги!", чьё название перекликается с названием знаменитого фильма Тома Тыквера "Lola rennt" (переведённого у нас почему-то с глагольным удвоением: "Беги, Лола, беги"), вышел почти одновременно с "натурфилософским" трактатом того же автора "Ереси". Неудивительно поэтому, что хронологическая близость оборачивается близостью тематической: многие фрагменты поэтического сборника напоминают версифицированные куски новейшей лимоновской космогонии.

Например, стихотворение "Богдан и глюки" ("Мой ребёнок общается с глюками. Он мне за спину строго глядит, Их приветствует громкими Гуками, Он на их языке говорит") является парафразой тех наблюдений личного характера, которые в "Ересях" частично занимают главу "Биоробот". В ней, выдвигая теорию происхождения человечества от неких эфирных сверхсуществ, Лимонов ссылается на специфику поведения собственного, недавно родившегося сына: "Так, я заметил, что он постоянно смотрит за меня. Как будто видит за мной кого-то. Мой ребёнок реагировал не на меня, но его настроение часто зависело от его взгляда за меня Я предполагаю, что, когда дитя рождается, оно "видит" Сверхсуществ, знает их язык и всецело чувствует себя принадлежащим тому миру. За моим плечом Богдан видит сверхсуществ - "дэвов" и до сих пор общается с ними".

Лейтмотивом "Ересей" является мысль, "что человечество вскоре найдёт и победит своих создателей". Этой же уверенностью пронизано стихотворение "Вот менеджер, а это - муджахед", завершающееся радикальным богоборческим призывом: "Вид Человека, будь не успокоен! Будь наглецом, сразись с твоим творцом! И победи, и съешь его на месте. Победы увенчай себя венцом И плавай в межпланетном чёрном тесте"

Вместе с тем многие лимоновские тексты отсылают не только к соответствующим местам "Ересей", но и к хрестоматийным произведениям русской классической литературы XIX-XX веков. Так, строчки "Мы все в душе имперьялисты, Колонизаторы - злодеи", звучащие в стихотворении "Лепёшка-шан, лепёшка-шан", безусловно, вызывают в памяти беспощадную пушкинскую характеристику: "Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно" (своеобразной конкретизацией этих "наполеоновских" устремлений следует считать замечательное стихотворение "Колониальный сон": "Когда мы кофе в рот вливаем, - Как по плантации гуляем Одевши шлем, сжимаем кнут! Туземцы кофе нам несут, Собравши в короба и юбки, А мы целуем девок в губки. Ведь мы пропащи, мы плантатор, - Садист, пропойца, эксплуататор").

В некоторых случаях пушкинские "записи" лишь едва проступают на лимоновском "палимпсесте", что, впрочем, не отменяет саму возможность их прочтения и дешифровки. Например, зачин стихотворения "Где Сена долларом стремится" ("Где Сена долларом стремится, Где дождь пузыристо идёт, В еврейском гетто как волчица Наташа с Эдвардом живёт") производит впечатление автобиографической зарисовки с "натуры", но в действительности за ним "прячется" 41-я строфа четвёртой главы "Евгения Онегина": "Встаёт заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк".

Даже в области поэтического синтаксиса Лимонов склонен применять риторические конструкции, весьма характерные для пушкинской эпохи. Поэтому, когда наталкиваешься на уничижительную дефиницию прекрасного пола в произведении, озаглавленном "Однажды, в Довиле" ("Что женщина? Лишь щель, лишь злой каприз, Когда по этой уводящей щели Ком ДНК стекает властно вниз, Если низвергнуть раньше не успели"), не можешь отделаться от ощущения её формальной близости к пушкинскому толкованию дружбы ("Что дружба? Лёгкий пыл похмелья, Обиды вольный разговор").

Если Пушкин, будучи нашим "всем", годится буквально для всего (хотя в "Священных монстрах" Лимонов и отводил ему скромную роль "поэта для календарей"), то сфера применения других классиков ограничена в "Мальчике" определённой тематикой. В частности, "осколок" такого лермонтовского текста, как "Смерть поэта" ("И он убит и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый"), был использован для украшения стихотворного "венка" Геннадию Шмакову: "Генка милый! Уже давно ты взят могилой и подвигов моих не зришь"

Как мы уже сказали, в лимоновской "эхокамере" хватает места и поэтам XX столетия. Из них самая большая "территория" досталась Владимиру Маяковскому, захватившему в сборнике "Мальчик, беги!" целых два интертекстуальных "плацдарма". Причём в обоих случаях средством художественного "нападения" послужил вопрос, который замыкает стихотворение "А вы могли бы?" ("А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?"). Именно он почти "калькируется" в последних строчках "Землетрясения и затмения" ("А вы испугаться трясенья могли бы, Когда, изгибаясь, ломается дверь?..") и безымянного текста "Я презираю хлеборезов" ("А вы бы повернуть могли бы Тот ключ с улыбкой на уста?" (имеется в виду ключ зажигания реактивной системы залпового огня "Град". - А.К.).

В каком-то смысле сборник "Мальчик, беги!" напоминает завязанный мешок с ветрами, вручённый Одиссею Эолом: стоит его только "развязать" (хотя бы с помощью филологического анализа), и голоса лимоновских предшественников сразу же вырвутся наружу. Первым, вне всякого сомнения, покинет замкнутое пространство "Ветер" Пастернака, вступление к которому ("Я кончился, а ты жива") зеркально отражается в лимоновском "Ты, Анна, умерла, а я живу"

За ним, скорее всего, последуют "ветра" рангом помельче. Вращая колёса мультипликационного велосипеда, в небо, например, обязательно взмоет кот Леопольд, распевая свой любимый дорожный гимн: "И с песней этой качу по свету, Качу, качу куда хочу" (до этого его сдавленное мяуканье раздавалось в стихотворении "Мне нравится рабочий запах "Волги"": "В полях кричу на дюжих трактористов И с девками-доярками шучу Я пусть и не Хрущёв, качу куда хочу").

Уже упомянутое стихотворение "Я презираю хлеборезов" будет вынуждено выпустить на волю как минимум трёх "заключённых", теснившихся в его первом четверостишии ("Я презираю хлеборезов, Калек, ребёнков, стариков, Зато люблю головорезов: Танкистов, снайперов, стрелков"). Это, во-первых, лидер "Центра" Василий Шумов со своим давним хитом "Девушки любят лётчиков, девушки ждут моряков, девушки игнорируют маменькиных сынков", во-вторых, Валерий Сюткин, в период пребывания в группе "Браво" сочинивший слова для такого шлягера, как "Любите, девушки" ("Любите, девушки, простых романтиков, отважных лётчиков и моряков, бросайте, девушки, домашних мальчиков, не стоит им дарить свою любовь"), и, в-третьих, автор текста к мегапопулярной песне "А я люблю военных", исполнявшейся девичьим ансамблем "Комбинация" ("А я люблю военных, красивых, здоровенных, ещё люблю крутых и всяких деловых"). Совпадение пристрастий лирического героя "Мальчик, беги!" с объектами вожделения страждущих женщин можно было бы, конечно, истолковать в традиционном психоаналитическом ключе, но мы сознательно воздержимся от этой соблазнительной перспективы.