Сейчас, когда история с розовым алмазом ушла в прошлое, я могу спокойно описать этот крупный, необыкновенный камень овальной, вытянутой формы. Он напоминал небольшой булыжник и весил килограмма четыре. Цвет алмаза, как я говорила, был розоватым, но это очень приблизительное определение. В зависимости от освещения и угла падения света, цвет менялся. Он был слабо розовым в ярких солнечных лучах и почти кроваво-красным в полумраке. Стоило слегка повернуть алмаз, и в нем сейчас же вспыхивало множество алых искорок. Еще поворот — едва заметный, — и рядом с алыми искрами зажигались фиолетовые, сиреневые, зеленые… Камень светился, отбрасывая узкие снопы лучей, переливаясь тончайшими оттенками розового и красного. В глубине алмаза были видны какие-то небольшие черные точки. Скрытые в толще камня, они не портили его почти фантастической красоты…

Прошло, наверное, часа два, прежде чем я поняла, что нужно действовать. Я решила отнести алмаз в редакцию журнала, который три года назад опубликовал рассказ об инженере Лоскутове. Но сначала следовало убедиться, что розоватый камень — действительно алмаз. И я пошла к знакомому ювелиру.

Он был глубокий старик, этот ювелир. За полвека работы через его руки прошли тысячи бриллиантов — больших и малых. Он любил и понимал камни. Как все старые мастера, он был немного философом. Однажды, подбирая камни для кольца, он сказал мне: “Хороший человек похож на алмаз — чистый, твердый, красивый”. Я знала ювелира давно — еще с тех пор, как девчонкой принесла ему чинить дешевые сережки. Старик всегда был спокоен и чуть-чуть насмешлив. Я не помню, чтобы он когда-нибудь волновался.

Зная это, я без опасений поставила на его рабочий столик посылку инженера Лоскутова. И тогда произошло то, чего я совершенно не ожидала. Старый ювелир, не спеша надел пенсне, придвинул к себе фанерный ящик, поднял вату, взял в руки розовый камень… и вдруг, побледнев, бессильно откинулся на спинку кресла. Алмаз упал в ящик.

Я бросилась к графину, налила стакан воды. Старик достал из жилетного кармана пробирку, медленно — у него дрожали руки — вынул белую таблетку.

Минут пять он сидел молча, неподвижно — очень старый, нахохлившийся, даже в этот жаркий день одетый в теплую куртку и поэтому похожий на большую птицу. Потом снова вынул алмаз и положил его на стекло своего рабочего столика.

Очень осторожно, стараясь не волновать старика, я рассказала все. Он слушал, не оборачиваясь. Он смотрел на алмаз.

— Вы можете не сомневаться, — сказал он наконец каким-то странным, приглушенным голосом. — Это настоящий алмаз. В нем не меньше двадцати тысяч каратов. После огранки останется тысяч пятнадцать. Да… “Куллинан”, самый крупный из известных до сих пор алмазов, имеет всего три тысячи каратов. “Эксцельсиор” — около тысячи. “Президент Варгас” и “Джонкер” — по семьсот. Да… Знаменитый алмаз “Орлов” — это меньше двухсот каратов, “Шах” — меньше ста… Ваш камень по сравнению с ними — гигант. Правда, он не абсолютно чист, да, да, но эти черные точки, пожалуй, не портят его. Нет, не портят.

Старик опустил шторы, включил лампу и поднес ее к алмазу. Мгновенно вспыхнули, заискрились бесчисленные алые звездочки. Казалось, внутри алмаза возникло пламя и рванулось, разбрасывая бесчисленные искры… Старый ювелир весь ушел в созерцание камня.

— Великий “Куллинан”, — произнес он после долгого молчания, — оценен в девять миллионов фунтов стерлингов. А этот камень стоит полмиллиарда. Да, полмиллиарда. Впрочем, если не ошибаюсь, на посылке указано пятьдесят рублей? Так вот, настоящая его цена — пятьдесят рублей.

— Почему? — удивилась я.

Старик неторопливо снял пенсне, вытер платком глаза и, хитровато прищурившись, сказал:

— Между прочим, я читал ваш рассказ. Да, читал. Там, в тумбочке, лежит этот журнал. Я думал, что вы ошиблись. Да, я так думал. Но этот… как его… инженер Лоскутов научился получать алмазы. Ваш алмаз — настоящий, но искусственный. Понимаете?

Когда я вышла от ювелира, был вечер. Идти в редакцию уже не имело смысла. Я поехала домой.

Мне казалось, что в такой необыкновенный день все было возможно, и я поэтому не очень удивилась, увидев на лестничной площадке, у дверей своей квартиры, незнакомого человека в белом, тщательно выутюженном шерстяном костюме.

— Вы ко мне? — спросила я.

Он круто обернулся. Лицо его, красное от загара, с широко расставленными глазами и белой полоской шрама над левой бровью, выражало удивление.

— Я хотел видеть товарища Каждана, — сказал он.

Взгляд его остановился на фанерном ящике:

— Что это? Посылка у вас?

— Да, конечно. Моя фамилия — Каждан.

Кажется, он покраснел. Под загаром это было почти не заметно, но я почувствовала по глазам и голосу.

— Простите… — смущенно произнес он. — Каждан — такая фамилия… Я ожидал увидеть убеленного сединами писателя… Выходит, это вы написали рассказ?

— Выходит так. А вы… инженер Лоскутов?

Он рассмеялся.

— Нет. Я инженер Флеровский. Олег Павлович Флеровский. Если разрешите, я все объясню…

Это было довольно странное занятие — сидеть и слушать человека, так сказать, придуманного тобой. Правда, выдуманный Лоскутов и настоящий Флеровский не очень походили друг на друга. Вместо невысокого, пожилого, немного медлительного Лоскутова передо мной, откинувшись на спинку кресла и крепко сжав руками подлокотники, сидел очень высокий, худощавый человек, лет тридцати пяти, необыкновенно подвижный и энергичный. Он схватывал мысль собеседника на полуслове, без особого стеснения перебивал, говорил быстро, отрывисто, без лишних слов. Прямой взгляд широко расставленных голубых глаз, резкие жесты, властные интонации голоса — все свидетельствовало о большой уверенности в себе. В первый момент, признаюсь, мне это не очень понравилось. Но очень скоро я увидела: его безоговорочная уверенность относится только к таким вещам, которые Флеровский действительно хорошо знает. Во всем остальном он легко уступал, охотно признавал свои ошибки, жадно прислушивался к тому, что говорил собеседник.

Скажу откровенно: Флеровский оказался ярче, интереснее и, если так можно выразиться, масштабнее выдуманного Лоскутова. Для писателя это было не очень веселое открытие…

— Моя специальность — химическая технология, — говорил Флеровский. — Более точно — сверхвысокие давления в химии. Может быть, поэтому ваш рассказ особенно заинтересовал меня. Я сразу увидел, что вы слабо, да, очень слабо разбираетесь в проблеме сверхвысоких давлений. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так. Вы выдвинули идею создания больших давлений методом взрыва. Вам казалось, что это — дело будущего. Но лет за пять до появления вашего рассказа этот метод уже применялся в промышленности для получения таких материалов, как топаз и криолит.

Я ответила Флеровскому, что в задачу литературы отнюдь не входит рождение новых научных идей. Главное для литератора — человек. Безапелляционный тон Флеровского немного злил меня, и я ответила не без ехидства. Флеровский нисколько не обиделся.

— Понимаю, — сказал он, — но я химик, изобретатель. Для меня рассказ имел особое значение. Я не мог не отметить техническую неточность. И все-таки рассказ написан хорошо. Приключения Лоскутова, его мысли, чувства — все это верно и сильно. По себе знаю. Поэтому рассказ и произвел на меня впечатление. Я мысленно спорил с Лоскутовым, спорил, как с живым человеком. Я доказывал ему, что взрывчатые вещества не могут создавать длительно действующее давление, необходимое для получения алмазов. Я даже проделал некоторые расчеты… И вот тогда появилась у меня эта идея. Нет, нет! Совсем не об алмазах. Я придумал другое — гидрогенизация угля взрывным методом. Вы, наверное, знаете, что, действуя на уголь водородом при высоких температурах и давлениях, можно получить нефть. Этот процесс сжижения угля и называется гидрогенизацией. Стальные колонны, в которых ведут гидрогенизацию, имеют толщину лобовой брони тяжелого танка. Из-за огромного давления усложняется аппаратура, затрудняется создание производительных установок. И я решил: уголь нужно сжижать взрывным методом непосредственно под землей, в пласте. Вы улавливаете мою мысль? По идее это довольно просто: бурится скважина к угольному пласту, закладывается термоядерный заряд, скважина цементируется, затем взрыв — и под землей, в угольном пласте развивается давление в миллиарды атмосфер, температура в миллионы градусов. Режим взрыва подбирается так, что в пласте, за исключением небольшой центральной зоны, создаются наиболее благоприятные условия для соединения углерода с водородом.