Он отбрасывал этих людей, как ненужные, отжившие свой век вещи, как платье, которое износил, из которого вырос. Думал, что выбрасывает навсегда, а они, оказывается, жили все эти годы в нем. Но тогда почему же ни разу его звонки никого не нашли в сегодняшнем дне? Значит, теперь, сейчас, уже не ждут, уже в него не верят.

Вот еще один номер появился на стекле. Ну это уж слишком. Этого номера он не забывал. Это был телефон его квартиры в большом городе, из которого он собрался уехать, чтобы поселиться здесь. Что же, он сам с собой будет говорить по телефону? И все-таки набрал номер. И услышал себя.

— Ну как? — Издевка в собственном голосе не удивила его, да и не воспринимался этот голос как свой, ведь ему еще ни разу не приходилось слушать его вот так, со стороны, из телефонной трубки. — Ты удивляешься, увидев этот номер среди забытых? Разве в городок этот ты бежишь не затем, чтобы отрешиться от всего, что тебя здесь окружает? Пройдет немного времени, и этот номер забудется. Ты же этого хочешь. Домик покупаешь с горою. Не тяжела ли горка, не давит? От себя убежать захотел, больно умный.

Хлопнула дверь каморки. На пороге стояла хозяйка дома.

— Куда же ты пропал, голубчик? Я уж волноваться стала. Не в мои годы по лесенкам прыгать, да еще в темноте. Чего тут так долго разглядываешь?

Он поставил аппарат на место. И кусок стекла вернул туда, где он был раньше.

— Вот видишь, и телефон нашелся. Я помню, что был он у старика, хотел, чтобы подключили нас, да потом заминка какая-то вышла, заволокитили в узле связи, так и осталось. А если тебе он нужен, похлопочись, поставят.

Молча спустился он в кромешной темноте вслед за хозяйкой дома. Пошел по ступенькам вниз, к воротам.

— Так что, берешь ты дом с горой или нет? Может, утром зайдешь?

Он молча возился со щеколдой. Потом, уже открыв калитку, задержался на высоком порожке.

— Подумаю еще, можно?

— Отчего ж не подумать, время терпит.

Хлопнула калитка, звук его шагов затих далеко на сонной улице. Под фонарем он остановился, чтобы посмотреть на часы. Ветер теребил бумажку, приклеенную прямо к фонарному столбу. В неживом фонарном свете плясали буквы:

СПРЯЖЕНИЕ ГЛАГОЛА «БЫТЬ»

Главный инженер пел. Самый главный инженер большого сельскохозяйственного района вез меня по самой длинной улице отстающего колхоза и страстно пел, нещадно перевирая слова и мелодию. Пел он громко, голос его не умещался в маленьком автомобильчике, прозванном в народе «пирожком». Голос его вырывался из открытых окон автомобиля. Испуганные гуси, гогоча, покидали лужи на дороге, спасаясь бегством из-под колес. Испуганные старушки торопливо крестились и покидали свои посты на лавочках, спасаясь бегством от громкого пения.

Вот как весело ехала я в машине главного инженера.

— Что еще спеть? Я всякие умею: грустные, веселые, средние. Среднюю хочешь? Ну давай, слушай. Нет, не устал. С чего тут устать, не дрова ведь рублю — пою.

И он снова запел. Что-то страшное, про сердце на снегу, брошенное в пургу. Это у него называлось средним. Что же тогда относилось к грустным? Но уточнять не стала, не хотела мешать, человек ведь пел, не дрова колол. А за окном автомобиля уже не мелькали домики, старушки и гуси. Кончилась самая длинная улица села. За окнами догорало лето. Вот оно и кончается.

…Золото куполов в голубом небе, синяя река, зеленая трава. Все эти штампы: золото, синева, голубизна стали вдруг неожиданно новыми, первозданными. Потому что в Крыму, даже в самом начале лета, трава уже желтоватая, а земля всегда светлая, почти белая, и небо синим бывает уже глубокой осенью, да и то не синим, а сиреневатым. А там, в том городе, где ты должен был меня ждать, все цвета были чистыми, без полутонов, «аж на детском рисунке: небо — синее, облака — белые, река — голубая, трава — зеленая, земля — черная, купола у белых церквей — золотые.

Гостиница называлась «Градецкая», и древний город был не город, а Град. И лето было древним, хотя только началось, и было еще совсем юным, но и древним тоже, как будто стояло здесь, не уходя, не сменяясь другими временами года уже много веков.

Мне казалось, что все это я уже видела, вот только где? Не могла вспомнить, пока бродила по древнему Граду, не могу и теперь, когда вспоминаю начало лета, слушая кошмарно-громкое вдохновенное пение инженера.

А он уже и не поет вовсе, он кричит:

— Куда же ты прешься, чертов дурак?

Чертов дурак, огромный КамАЗ, не вписывается в поворот и прется прямо на наш «пирожок», грозя раздавить его вместе с начинкой.

Инженеру не до песен. Он бросает наш автомобиль вправо, мы спасаемся из-под колес грузовика, как еще совсем недавно спасались гуси от нас, мы перелетаем кювет. О, чувство полета вовсе не так сладостно, как принято считать в среде тех, кто летать не умеет. Это я смогла почувствовать, когда летела уже отдельно от «пирожка». Он застыл, он врезался в дерево. Дверца распахнулась, и я вылетела, приземлившись довольно далеко от места столкновения нашей машины с деревом.

Когда меня приняли в свои жесткие объятия кусты акации, мыслей не было, в голове крутилась одна глупейшая фраза: «Вот и кончился клей в нашей баночке, вот и кончился».

…Уж лучше ничего не вспоминать. Просто смотреть на белую больничную стену и ни о чем не думать. Вот на стене тень от оконной рамы. Кусочек светлой стены ровно очерчен более темной тенью. Такая картинка, на которой ничего не изображено. Фон, грунт. А я не умею рисовать. Вот и хорошо, а то бы захотелось что-нибудь вписать в эту раму. Как будто всегда хочется делать только то, что умеешь.

Что-то напоминает эта рамка из тени. Что-то похожее уже висело однажды на какой-то другой стене. Стоп, ничего вспоминать нельзя, не то потом из этих воспоминаний не выберешься.

И все-таки картина была на стене, и была она похожа на лето, которое случилось потом, и тоже казалось застывшим, и было похожим на картинку, висевшую давно на какой-то стене.

Теперь я знаю, что это лето началось много зим назад. Это был календарь, такой большой, настенный. И был июнь. На улице он плавил асфальт, раскаляя крыши. А на картинке был дождь. Летний дождь в лесу. Зеленые-зеленые мокрые ветки. Такая яркая свежая мокрая зелень. Мне казалось, что такой она может быть только на глянцевой картинке. Сквозь зелень веток бежала девушка, она вырывалась из них стремительно, ветки хлестали ее по лицу, почти закрывая его, мокрые волосы прилипли ко лбу, а к мокрой белой кофточке она прижимала букет из веточек земляники, тоже, конечно, мокрый. Все было на этой картинке ярким, без полутонов.

Эта девушка бежала под дождем целый месяц, пока не кончился июнь и страницу на календаре перевернули. Но это было уже без меня. К тому времени я уже уехала. В том доме, где висел календарь, я тогда пробыла только месяц. И каждое утро, открывая глаза, видела мокрую девушку, бегущую через лес.

А за окном — ни капли. Большой город плавился от жары. Однажды я не вытерпела:

— Убери ты эту мокрую курицу со стены. Мне завидно. Там у нее и дождь, и земляника, а тут… Календарь должен быть отрывным. Чтобы число менялось каждый день. И картинка тоже. А еще лучше, вообще без картинок. Число — и все. А то мокнет тут целый месяц, а ты смотри на нее, завидуй. Такая красота неописуемая, чтобы все гладко, ярко, бывает только на картинках.

— А это и есть только картинка. И ничего больше. Не злись. И не будь такой максималисткой. Может быть, и у тебя все это еще будет — и лес, и дождь, и земляника, и все — в чистых красках.

Человек, который говорил мне это, был мудрым, а я злой. Он был старше, он уже понял прелесть полутонов и оттенков, потому что уже были в его жизни чистые яркие краски. А я уставала от его любования сложностями наших отношений.