Четверг, 29 января 1976

Сегодня – начал чтение лекций. Удивительно, но и после тридцати лет – испытываешь это чувство новизны. Думаю, это верный признак, что тут, более чем в чем-либо ином, мое подлинное призвание. Ибо все остальное (кроме, конечно, служения) – всегда как-то из-под палки, особенно же "духовные" разговоры.

Перед отосланием Никите своего ответа Солж.[еницыну] дал прочитать корректуру Мише Аксенову. Нашел на столе его "ремарки":

"Статья блестящая и является, вероятно, наиболее умным и глубоким ответом из возможных. Совершенно справедливо разговор переведен на подлинный уровень: уведен от юрисдикционных трений и клевет на уровень мировоззренческий и церковный. Очень хорошо сказано о пороке "интеллигентского" подхода к Церкви. И совершенно правильно увидено все значение "старообрядческого прельщения", не как случайного эстетического элемента, а именно как глубинного внеисторизма, желание выпасть из истории, уйти самому и увести за собой и всю Россию в "отстойник" русской нации, то есть в отстойник от самой истории… Очень хорошо сказано о пороке "идеологизма", начавшегося со старообрядчества.. Ваша статья, вероятно, самая серьезная и глубинная критика его позиции, которая на сегодняшний день существует… По отношению же к самому С. это, пожалуй, наиболее резкая и обличающая статья и должна задеть его за живое, ибо трогает в нем самом его главное. Но я думаю, что пастырски это тактичная статья, и если он христианин, то поймет, что, написав ее, как она есть, Вы просто выполнили пастырский долг перед ним же. В общем она очень современна и актуальна и должна войти клином в тот спор о Церкви, который начался и ведется в России".

Пятница, 30 января 1976

"Трех Святителей". Чудная ранняя Литургия, а потом – освящение академических помещений и комнат студентов. В семинарии и на лекциях чувствую себя бодро, а дома меня одолевает какая-то лень и неспособность к работе. Сажусь за стол, но через полчаса все буквально "валится из рук". И это без всякого уныния или плохого настроения. Скорее – "упадок творчества".

Все утро – в деловых разговорах, кроме полутарочасовой лекции. Дома же после завтрака – заснул! Может быть, и это – признак старости или хотя бы старения?

Почти весенняя теплынь на дворе.

1 отстранение (англ.).

Понедельник, 2 февраля 1976

Сретение. Вчера служил второй раз на 71-йулице, потом "угощение" и моя лекция. Разговор за завтраком с М.М. Коряковым и Вяч. Завалишиным. На лекции ("О русской религиозной мысли за рубежом") довольно много народа. Все четыре Штейна, с которыми, после лекции, мы идем в кафе на полчаса. Юра рассказывает со страстью о диссидентских сварах, взаимных проклятиях, интригах. Как все это грустно!

В субботу – тридцать три года со дня свадьбы! Чудный тихий день дома, а под вечер – у Ани.

Вчера – три исповеди, две – утром, одна – после всенощной. Реальность несчастья, в смысле "не-счастья", то есть отсутствия счастья, того, чего хочешь, невозможность им обладать. Пожалуй, только сейчас, под старость, начинаю это понимать – не умом, а нутром. Не понимал потому, что сам всю жизнь был очень счастлив, опять-таки в смысле имения того, что хотелось. Мне даже страшно как-то становится при мысли, что Бог никогда меня не "лишал". Ничего, ни капельки от судьбы Иова. Может быть, это так потому, что Он знает степень моей слабости. Но как же трудно тогда других "учить" быть сильными, призывать к этому.

Ледяная метель на дворе.

Вторник, 3 февраля 1976

Провел вчера около шести часов на [аэродромах] La Guardia и Kennedy в тщетной попытке улететь в Колорадо, куда я должен был ехать на три дня. Из-за погоды (чудовищная гололедица) так и не удалось…

За эти часы делал наблюдения над американской толпой и все не могу их в самом себе "сформулировать". Пожалуй, главное впечатление – или ощущение? – это чего-то "безличного". Конечно, толпа, "средний человек" всегда и всюду безличны, но в Европе за каждым человеком чувствуется "тайна", она как бы просвечивает в выражении его лица, в походке, во всем. И вот именно этой тайны не чувствуется в американце. Мне кажется, что он ее панически боится, не хочет ее, убивает в себе. И что вся американская цивилизация направлена на то, чтобы помочь человеку в этом. Она вся построена и действует так, чтобы человек никогда, по возможности, с этой тайной не встретился лицом к лицу. Это совсем не значит, что американец "стаден". Напротив, та же цивилизация построена на индивидуализме. Она как бы обращена к каждому, но каждому она говорит: смотри, как тебе хорошо и удобно, как все сделано для тебя . И каждый ее принимает индивидуально, для себя , хотя принимает совершенно то же самое, что предлагается любому другому "каждому". Это цивилизация a l'echelle humaine1 , только l'humain2 -то тут "асептическое". И вот, ведомо или неведомо для себя, каждый репрессирует в себе тайну , и от этой репрессии – американский невроз. Успех психологии, психоанализа в Америке – от страстного желания "тайну" свести к закону природы, к табли-

1 на человеческом уровне (фр.).

2 человеческое (фр.).

це умножения, классифицировать и тем самым "разрядить" ее. Он, американец, ее "научно выбалтывает". Науке он благодарен, прежде всего, за то, что она дает ему готовое объяснение, освобождение от искания (которое и есть в человеке выражение его соотношения с заключенной, живущей в нем "тайной"). Неверно говорить: американец "не глубок". Он так же глубок, как и все люди, только, в отличие от других, он не хочет глубины, боится ее и ненавидит ее. Настоящий вопрос: почему ? Где, в чем корни этого отказа от "тайны", глубины, от "личного"? Не знаю, прав ли я, но мне сдается, что это оттого, что в Америке повторился опыт "примитивного" человека: встреча с чуждостью, громадностью, таинственностью природы, страх перед нею и желание страх этот преодолеть – "обрядом", повторяемостью, закономерностью… Религия родилась из страха – говорят нам, и это, в основном, верно. И Америка родилась из того же страха. Религия страха преодолевает страх обрядом , то есть такой сакральной символизацией мира, природы, жизни, которая "снимает" тайну, "разряжает" ее, освобождает ее от того, что самое страшное и невыносимое для человека: единственность и неповторимость всего. Обряд, священность – это сведение всего к "архетипу", к закономерности. В этом смысле и как это ни покажется странным, но Америка предельно сакральна и религиозна (а совсем не "секулярна", если под секуляризмом понимать отвержение сакрального, свободу от него). Именно "обрядность" американской жизни я почувствовал с особой силой, приехав из Европы. Во всем, решительно во всем американец хочет reassurance1 обряда: в еде, в том, Бчто он ест и как он ест, в том, как он одевается, ходит, смеется, чистит зубы. Иначе – все страшно . Между собою и "тайной" жизни, то есть единственным и неповторимым, он полагает обряд ; так, например, "восстания" молодежи в 60-х годах, отказ от "конформизма", провозглашение права каждого на one's own thing2 – вылилось моментально в до мелочей разработанный обряд: одежды, поведения, языка.

Все это совсем не противоречит тому, что обычно воспринимается как квинтэссенция американизма: культ новизны , перемены, рекламы, целиком построенной на принципе "it's different…"3 , культ, казалось бы, открытости, экспериментации и т.д. Не противоречит потому, что сам этот культ является частью обряда , может быть, даже его питательной силой. Ибо в том как раз и функция этой почти френетической4 "новизны", постоянного обновления , что оно защищает человека от встречи с тайной жизни, с самим собой, с сущностью. Эта встреча возможна только при остановке жизни, при освобождении внутреннего внимания, освобождении его от внешнего, что и возможно в традиционных цивилизациях, выросших как бы вокруг "тайны"… Я всегда себя спрашивал – почему всякая американская фирма должна не только все время изменять свою продукцию, но и видоизменять саму себя – перестановкой мебели, изменением внешнего вида своих контор, формы своих служащих и т.д. А теперь мне ясно, что эта "изменяемость" и есть основной обряд, суть которого всегда в повторяемости неповторяемого. Изменение, новизна страшны,