Единственность христианства – это "имманентность трансцендентального" и, обратно, "трансцендентность имманентного". Христос не для политической свободы, не для культуры, не для творчества, Он трансцендентен по отношению к ним, но, так сказать, изнутри и потому их самих делает путем к трансцендентному. Ислам – это возврат к дихотомии "трансцендентности" и "имманентного", это прежде всего отказ от Богочеловечества. Закон, награда, наказание. Статика.
Поразительная ненависть всего мира к Америке.
Папа Иоанн Павел II в Мексике. Удастся ли ему то, что мне представляется парадоксом его программы: вернуть Церковь к духовности, продолжать ее служение "бедным"? Есть ли у христианства какой-нибудь ответ на "проблему бедности", кроме личного призыва к "богатому" – "отдай все, что имеешь, и следуй за Мной"?5 Ибо "проблема" эта, и в том-то и все дело, – духовная, а уж только потом – экономическая.
Мучительно медленное писание "Литургии". Писание, разъедаемое сомнениями – нужно ли это писать? и писать так? Для богословов – это не "богословие", ибо не "наука". Для просто "религиозных" людей, любящих богослужение, это, наверное, чуждо , ибо направлено против "религиозности". И наконец, имею ли я право это писать и писать так ! Чувство мучительного
1 Эрик Хоффер "Перед Субботой" (англ.).
2 "социальная среда", "бедные" (англ.).
3 Теодора Уайга "Поиск истории" (англ.).
4 Исламской республике (англ.).
5 См.: Лк.18:22.
447
"недостоинства": "да никакоже коснется…" А между тем все остальное (и "богословие", и "религиозность") кажутся мне не только ненужными, но и вредными…
Четверг, 8 февраля 1979
Вчера весь день снегопад, сегодня заснеженный Нью-Йорк под ярким солнцем. Уют нашей нью-йоркской квартиры, вечером с Л. дома.
Чтение Aries "L'homme devant la mort"1 , сокращенное resume2 которого я уже читал. Читая такие книги, читая газеты, следя за событиями (главное – почти необъяснимое, страстное желание "провала" Хомейни в Иране), чувствую нарастающую потребность в "синтезе" – в ясности "христианского ответа" на все , на весь наш кризис. Христианство все еще остается безнадежно "константиновским", отсюда его постыдная слабость. Его единственный "шанс" – эсхатология . Об этом я безостановочно думаю, и именно эта эсхатология христианства содержит в себе объяснение всего – и жизни, и смерти, и ужаса в Гайане, и гниения "белого" мира, и жуткого возрождения ислама, и корней обостренной донельзя Израилем "еврейской проблемы", и "тайны России", и экологии, и "психологии", решительно всего. И этот эсхатологический "синтез" могло бы явить одно только Православие, но именно этого не видят и не хотят сами православные, от богословов и "духоносцев" – до благочестивых старушек…
Пятница, 9 февраля 1979
Пишу в аэроплане, на пути в Калифорнию.
Цитата в "Тайм" из немецкого математика C.F. Ganss: "The meaningless precision in numerical studies"3 . Это объясняет мне мою всегдашнюю ненависть ко всякого рода "статистикам", опросам и т.д.
В одном и том же номере "Time" фотографии человеческих толп, встречающих – в Тегеране Хомейни, в Мексике папу Иоанна Павла. Вот – в конце XX века – сила религии! Кто еще мог бы мобилизовать столько людей (миллионы!), вызвать такое ожидание, такой восторг? Сила и вместе с тем двусмысленность Хомейни: ни одного слова о любви, о примирении, о "трансцендиро-вании" в Боге всех, в конце концов, ничтожных разделений. И угроза – "святой войной". Папа: в каком-то смысле только о любви. Страшный лик ислама… И потому ничего, в конце концов, этот Хомейни не даст своему народу (так радующемуся ему!), кроме горя, ненависти и страдания. А от посещения Папы – только радость, только надежда. Даже если ничего не "получится".
Лечу над огромной, заснеженной, белой Америкой.
Встреча на прошлой неделе с Эрнстом Неизвестным в его студии. Очень милый, очень душевный разговор. Студия полна каких-то грандиозных беспо-
1 Арьеса "Человек перед смертью" (фр.).
2 резюме, краткое изложение (фр.).
3 К.Ф.Ганса: "Бессмысленная точность в числовых исследованиях" (англ.).
448
койных скульптур (одна запомнилась – чудовищная по размерам человеческая ступня с расставленными пальцами, обращенная кверху). Неизвестный объясняет мне замысел какого-то грандиозного символа – космического, религиозного и т.д., чего-то, что должно человечеству что-то явить и объяснить. Не знаю… Знаю только, что я абсолютно слеп и глух к этому искусству, буквально ничего не вижу и ничего не понимаю. Отсюда – мучительная неловкость, ибо он обращает на меня волну ожидания…
Люди всегда болтали столько же, сколько и сегодня, но по необходимости писали в миллион раз меньше. Мысль при чтении "Нью-Йорк тайме": больше ста страниц "новостей" ежедневно. Какой это, в сущности, ужас…
Сан-Франциско. Воскресенье, 11 февраля 1979
Восемь часов утра. Перед отъездом на обедню в собор. Сан-Франциско на этот раз серый, туманный, без того ощущения праздника, которое он во мне всегда вызывает. Торжества, обеды вчера. И прекрасная всенощная в полупустой церкви. Все те же привычные разговоры на "церковные темы", о "церковных делах".
Читаю, в промежутках, книгу о ранних годах Т.С. Элиота – о его пути к религии. Элиот тем для меня интересен, что в своем религиозном "искании" ищет он не собственного удовлетворения, не личного "религиозного опыта", а восстановления реальности мира и жизни, то есть Церкви, кафоличности . Он, таким образом, a centre courant1 современной нарцистической и потому разрушительной духовности. "Опыт Церкви " – вот что требует "богословского уяснения" и вот что очень трудно, ибо научное богословие начинается, так сказать, с его не то что отрицания, а игнорирования. Когда это научное богословие говорит (в учебниках): "Церковь верит", то эта вера отчуждена в авторитет внешних "догматов", само слово "вера", иными словами, тут не включает в себя понятия и реальности "опыта". И потому слово "опыт" звучит как чуть ли не какие-то субъективные настроения, эмоции и чувства.
Четверг, 15 февраля 1979
Все тот же мороз, все та же застывшая в ледяном холоде жизнь.
Вчера несколько часов над ответом [на письмо о. Игоря Верника из Парижа]. Как легко рушится и исчезает понимание друг друга, когда совершается что-то страшное, из ряда вон выходящее – как смерть Вани [Морозова]. Люди, буквально проведшие всю свою жизнь в общении, знающие друг друга чуть ли не с детства, оказываются по отношению друг к другу слепыми и глухими лейбницевскими монадами. Половина из них – священники, все – "живут Церковью". И куда девается все то, что годами так хорошо, так красноречиво объясняется в лекциях, на съездах, в проповедях? Ненависть во имя "правды" и "справедливости" – самая из всех страшная.
1 против течения (фр.).
Среда, 21 февраля 1979
Тоска и отвращение от новостей. В Персии – расстрелы, в Китае – война, в Африке – терроризм, в Балтиморе – толпа, воспользовавшись снегом, громит лавки. Чувство какого-то полного разложения всего, самой ткани жизни. "Мир во зле лежит"1 , и всему этому можно не удивляться. И тоска моя не от этого – а от страшной слабости, низменности "белого" и, это значит, христианского , хотя бы по истокам своим, мира. Все, что этот мир знает, это – продавать свою "технологию" и "advanced weaponry"2 , западный стиль жизни, то есть с "appliances"3 и небоскребами. Когда же "желудок" небелых народов перестает переваривать эту "технологию", все рушится, все падает, и вот – только тысячи этих орущих людей и поднятых кулаков. Кровь. "Революция". Говорят: ислам и его возрождение. Но я не верю в это "возрождение". Недаром тот же "аятолла", хотя и произносит слово "ислам" каждую минуту, преуспел-то не в исламе и не исламом, а "революцией". И революция слопает и его, и ислам, а она не от ислама – а от все того же "демонизма" Запада. "Праведник", "аскет", руководящий "революцией"… Страшный обман. И идиоты в "Нью-Йорк тайме" страшно огорчаются, что пока что единственное, что праведник этот сделал, это – расстрелял двадцать тысяч генералов, открыл страшные клапаны мести, крови и разрушения.