Мы проходили короткие отрезки и подолгу отдыхали. И еще два раза ночевали в стогах. Я снова увидел куцую собаку — она молча гнала зайца в седой, морозной тишине лунной ночи.

13

Недели через две, в городе, мы с Петькой встретили усатого в магазине и выследили его.

Здорово перекосило черноуса, повело с угла на угол. Быть может, меня бы он вытерпел. Но Петька умеет улыбаться, выставляя все зубные щербины (он выбил зубы, скатываясь на лыжах в овраг).

Проводив двуротого до дверей квартиры, мы подошли, ухмыльнулись и сказали:

— А мы идем в милицию.

Двуротый прихлопнул дверь и засел там, а Петька побежал звонить моему Старику. Я же смотрел на дверь и соображал, есть ли у двуротого телефон, чтобы сообщить своим дружкам, и что мне делать, если он выйдет?

Решил — стану орать и вообще дико скандалить.

Но очень быстро пришел Старик и с ним два милиционера, они же инспекторы охотобщества. У двуротого нашли лосятину, немного, затем лосятину и боевую винтовку у тех двоих. (Двуротый дал их адреса.)

Суд оштрафовал браконьеров на две тысячи рублей и начал дело о винтовке, украденной где-то.

Мы со Стариком давали показания на суде, но решили дело отличные снимки. По ним было видно, что всего убито четыре лося (а также кто это сделал).

Старика все поздравляли, говоря, что он изобрел новый метод ловли браконьеров.

После суда мы шли домой, хрустя снегом. Старик говорил:

— Мы сделали нужное дело. Но боюсь, поступили не очень мудро, связавшись с ними.

И задумался, догадываясь о своей судьбе.

— Они же не грозили, — сказал я.

— Посмели бы только!

А я испугался чего-то и с тех пор в снах все терял и терял отца.

14

Но ничего не случилось — год, второй… А на третий год отец потерялся. Он уехал в октябре на свободную, для себя, фотоохоту. Уехал и не вернулся, и никто не мог его найти. Только следующей весной один художник, ездивший писать этюды, нашел его невдалеке от сторожки, в том сухом болоте, где мы вспугнули уток. Это было в апреле. Болото было заснеженное и лишь чуть-чуть обтаявшее.

Мой Старик сидел в своем стареньком пальто, прислонясь спиной к кочке. Около лежала зеркалка с объективом-пятисоткой и записная книжка. В ней еще можно было различить запись: «Цикл «Родное болото» и эскиз — набросок кадра.

Он всегда так делал — сначала набросок, а съемка потом.

Капитан Лобов с белыми и толстыми, словно из алюминия, волосами (он вел дело Старика) сказал мне: «Твой отец убит круглой самодельной пулей шестнадцатого калибра, пущенной с близкого расстояния.

Но зима смазала все, и серьезных улик мы пока что не нашли».

Я напомнил ему о двуротом. Лобов сказал:

— Терпи! Мы с тобой охотники, мы сможем долго ждать. Ну, кто-нибудь болтанет, что-нибудь новое выплывет. Жди!

Я жду.

Жду! И жизнь моя вкусом как та желтая рябина, за которой грозно и страшно поднялась крыша лесной сторожки.

Я помню, все помню.

Вот Старик говорит мне глухим голосом, что мы идем в новую жизнь (и был прав).

Лениво скачет заяц; вот мой Старик гладит длинные его уши.

— Трусь, — говорит он зайцу. — Трусь, живи, не трусь.

И заяц вздрагивает шкурой.

Я слышу: отец велит мне оставлять после себя сделанное добро, беречь маму, обливаться холодной водой, работать, учиться.

Я вижу: сыплется первый снег, обтягивает осенние деревья серебряной сетью. И плавает в моих глазах погашенная кем-то отцовская улыбка, покойная, ясная.

Я все сделаю, отец, все — и добро тоже. Но сначала я должен узнать — кто?…