— Конечно, нет.

— Откуда вы знаете?

— Не то чтобы знаю. Просто это как-то неправдоподобно.

— Тогда с кем трепался Кларксон?

— Просто разговорился с кем-то на почте. А что такого? Со мной это часто бывает. Я бы не переживал из-за Кларксона. По-моему, он ничего не слышал.

— По-моему, тоже. Но попробуйте убедить Уэнделла. Дохлый номер.

— Он удручен?

— В прострации. Уволил Кларксона.

— Не может быть!

— Вышвырнул на улицу вместе с вещами и котелком, как только тот вернулся.

— Радикально.

— Могу поспорить, он уже раскаивается. Ему без Кларксона конец.

Генри удивился. Он питал к мистеру Стикни искреннюю приязнь и уважение, но решительно не представлял его щеголем, который без камердинера, как без рук. Ему казалось, что в одежде гость руководствуется соображениями удобства, а не показного блеска. Его любимые костюмы явно кроились не для того, чтобы подчеркнуть фигуру, скорее — чтобы не резало под мышками. То же и рубашки. Единственным ярким пятном был галстук, создававший ложное впечатление, будто Стикни служил в гвардии. Генри вообще не понимал, зачем ему камердинер.

Келли смогла пролить свет на эту загадку.

— Понимаете, Уэнделлу нелегко. Вы ведь не знаете его сестру, миссис Лоретту Стикни-Паунд? Ну да, откуда вам. Редкая гадюка, — со свойственной ей выразительностью описала Келли племянницу покойного мужа. — Когда мы с Теодором решили пожениться, она вопила громче всех, и остальных завела. Жутко настойчивая баба. Уэнделл перед ней трепещет. Это у него еще с детства. Она на три года старше, а вы знаете, как это много в таком возрасте. Она его шпыняла, и он до сих пор не оправился. Теперь она ему приказывает, а он, вместо того, чтобы сказать: «Отвали», безропотно отвечает: «Да, мэм», как новорожденная медуза, и делает, что велено. Усекли?

Генри усек.

— Когда она сказала, что человеку его уровня положено иметь камердинера, он не ответил: «Чего-чего?», а позволил ей выбрать слугу, и в доме появился Кларксон.

Генри сочувственно прищелкнул языком. Так вот почему Уэнделл Стикни все время печален. Генри предполагал, что ему недостает пресс-папье, а выходит, его просто угнетает присутствие слуги. Сам Генри одевался без посторонней помощи, если не считать костюмеров в далеком прошлом, но мог себе представить, как это утомительно — иметь камердинера.

— Для него это, наверно, мучение? — спросил он, но Келли объяснила, что все не так.

— Они отлично поладили. Вы, быть может, не заметили, Уэнделл обладает одной чертой. Он может быть бесхребетным червем, когда надо сказать Лоретте, чтобы не лезла в чужие дела, но у него есть этакая звериная хитрость, и в трудные минуты это выручает. Он сказал Кларксону, что удвоит жалованье, если тот не станет одолевать его своими заботами. Может чистить ботинки, и даже иногда гладить брюки, но дальше — ни на шаг. Понимаете, он боялся, что Кларксон, воспитанный на графах и герцогах, потребует заказать кучу новых костюмов, а Уэнделл любит носить костюм, пока не рассыплется. А что теперь? Лоретта наймет ему нового камердинера, возможно, не такого сговорчивого. Так что мы должны отыскать кого-то на место Кларксона, пока Лоретта в отъезде.

— Где она сейчас?

— Путешествует вокруг света.

— Значит, пока она не опасна.

— Да.

— И можно некоторое время не тревожиться.

— Тоже верно.

— Тем более, когда у нас хватает других забот.

— Золотые слова. В первую очередь — пресс-папье. Как быть с ним?

Генри задумался.

— Ну, на мой взгляд, лучше всего положить его в витрину, пока сыщик, если это действительно сыщик, не уберется, прочь.

— То же самое я посоветовала Уэнделлу, но он боится выпускать пресс-папье из рук. Говорит, если положить его обратно, вы передумаете.

— И упущу тысячу фунтов? Он — чокнутый.

— Это само собой. Чего ждать от человека, который коллекционирует пресс-папье? Ровно то же я ему и сказала, но он уперся. На почту идти отказывается, боится, что сыщик поймает его с поличным. И вам этого доверить не хочет, а то вы возьмете пресс-папье в руки и больше не захотите выпускать. Что нам теперь делать?

— Идти спать, полагаю, а там что-нибудь придумается.

— Наверное. Жарковато, что-то, идти в дом. Может, махнем на озеро, искупаемся?

— Не сегодня. Может быть, завтра.

— Ладно, в дом, так в дом.

У себя в спальне Келли закурила последнюю в этот день сигарету и задумалась. Думала она о том, как сильно любит Генри и как было бы здорово (поскольку женский инстинкт подсказывал ей, что чувство это взаимно), если бы он отыскал в себе решимость действовать с решительностью покойного Теодора Стикни. Теодор, как поведала она Джейн, сгреб ее в охапку и стал целовать так, что за ушами хрустело. Именно этого она хотела от Генри. Беда, полагала Келли, в том, что он — англичанин. Англичанин, горько думала она, не смеет поцеловать даму, не заручившись ее письменным согласием.

Она потушила окурок и легла в постель. В это самое время Билл, который последние двадцать минут стоял под деревом, решил, что пришло время вернуться в «Жука и Клен» и двинулся по лужайке. Он пришел к Эшби-холлу, как паломник — к святилищу. Здесь жила Джейн, а для влюбленного прийти и смотреть на дом, где живет обожаемый предмет, — естественная часть дневного распорядка. Однако даже влюбленные должны спать, и, помедлив, чтобы бросить прощальный взгляд на дом, он с сожалением побрел прочь.

Почти сразу после этого в дверь Келли робко постучали, и вошел Уэнделл — в лиловом халате поверх полосатой пижамы и страшно взволнованный.

— Разбудил? — произнес он.

— Нет, я не спала. Вам что, аспирину или чего-то такого? Судя по виду, аспирин бы Уэнделлу не помешал.

— Тетя Келли, — сказал он. — Он здесь!

— Кто?

— Человек, с которым Кларксон говорил на почте. Крадется по газону. Я видел его из окна.

— Вам, наверное, почудилось. Что ему здесь делать? Скорее всего, это сова.

Если Уэнделл не приплясывал от досады, то явно потому, что не мог вспомнить ни одного па.

— Какая там сова! Я отчетливо видел лицо в лунном свете.

— Не шутите?

— Разумеется, нет.

— Это точно он?

— Я не мог ошибиться. Он стоял на лужайке, и… Куда вы?

— На улицу, — коротко ответила Келли. — Пора разобраться с этим типом. Нехорошо смотреть на вас в баре — да сколько влезет, никто ему запретить не может, но если он думает, что можно разгуливать по частным газонам, как у себя дома, то я ему сейчас живо мозги вправлю. Можно подумать, тут табличка: «Место для пикников». Дайте кочергу.

— Умоляю, осторожнее.

— Обо мне не беспокойтесь. Это у него сейчас ухо будет, как цветная капуста.

Десятый час утра застал Генри за завтраком, в размышлении над письмами, пришедшими с утренней почтой. Размышленья его были нерадостны. Особенно удручало одно письмо. Дафф и Троттер уведомляли, что не получили ответа на просьбу урегулировать задолженность, и с большим сожалением вынуждены предпринять шаги. Генри мрачно раздумывал, какой смысл поставщики деликатесов и вин вкладывают в слово «шаги» — не поступят же они с ним, как с Алджи, — когда вошла Келли.

— Доброе утро, Хэнк.

— Доброе утро, Келли.

— У вас невеселый вид. Что-то стряслось?

Есть вещи, о которых положено молчать. Генри любил эту женщину, но даже ей не готов был явить коршунов, терзавших его грудь.

— Так, кой-какие досадные письма, — сказал он. — Да и вы что-то не блещете весельем.

— Просто тоже беспокоюсь. У вас тут привидение в хозяйстве есть?

— Не встречал. А что?

— Вчера, после того как мы расстались, ко мне пришел Уэнделл, весь трясется. Говорит, что видел человека на лужайке. И не просто человека, а того самого, который нехорошо смотрел на него в баре. Я вышла с кочергой и, конечно, никого там не обнаружила. Я подумала было, что это фамильное привидение, но, раз вы говорите, что тут таких не водится, значит, ему от напряжения начало мерещиться всякое-разное.