День уже клонился к вечеру, когда Джимми Дэйл впервые сказал, что они скоро поедут. Мы-то только и ждали, что они уедут, а я особенно беспокоился, что они могут проторчать достаточно долго, чтобы остаться к ужину. Не мог я себе представить, что буду сидеть с ними за одним столом и пытаться жевать, а Стейси будет отпускать свои комментарии по поводу нашей еды и привычек. Пока что она только и делала, что выражала всяческое презрение по отношению к нашей жизни, значит, и за ужином продолжит в том же духе.

Наконец мы медленно двинулись к «бьюику»; прощание, как обычно, длилось целую вечность.

У нас тут никто никогда никуда не торопился, когда наставало время уезжать. Кто-нибудь заявлял, что время уже позднее, потом это повторялось еще раз, потом кто-нибудь делал первый шаг в сторону машины или грузовика, и тут все начинали многословно прощаться. Жали друг другу руки, похлопывали по спине, обменивались разными обещаниями. Так все и шло, пока гости не усаживались в свою машину, и тут процесс вдруг замирал, потому что кто-нибудь вдруг вспоминал какую-нибудь занимательную историю. Потом опять объятия и обещания вскоре приехать еще раз. Наконец в результате значительных усилий все отбывающие наконец благополучно рассаживались в своем транспортном средстве, но тут провожающие засовывали головы внутрь и начинался новый раунд прощаний и обещаний. Иногда в такой момент кто-то рассказывал еще какую-нибудь историю. Потом кто-то начинал протестовать, и наконец заводился мотор, а затем машина или грузовик медленно разворачивалась, и все вокруг принимались махать ей вслед.

А когда дом уже скрывался из виду, кто-нибудь (но не водитель) непременно задавал вопрос: «И куда было спешить?»

А кто-то из оставшихся на переднем дворе, все еще маша рукой вслед уезжающим, обязательно спрашивал: «Интересно, с чего это они вдруг заторопились?»

Когда мы добрались до машины, Стейси что-то прошептала на ухо Джимми Дэйлу. Он повернулся к маме и сказал:

– Ей надо в туалет.

Мама явно заволновалась. Туалета у нас не было. Мы пользовались обычной уличной уборной, маленьким деревянным сортиром, устроенным над глубокой ямой за сараем для инструментов, на полпути от заднего крыльца к амбару.

– Идемте со мной, - сказала ей мама, и они пошли. Джимми Дэйл тут же припомнил какую-то еще историю об одном из местных ребят, который поехал в Флинт и был там арестован за появление на улице в пьяном виде, когда вывалился из бара. Я потихоньку отодвинулся от них и, пройдя дом насквозь, сбежал с заднего крыльца и направился по тропинке между двумя курятниками к точке, откуда мне было видно, как мама ведет Стейси к сортиру. А та внезапно замерла на месте, с явным неудовольствием осмотрела наши «удобства», очевидно, не испытывая желания туда заходить. Однако выбора у нее не было.

Мама оставила ее там и вернулась на передний двор.

И тут я нанес свой удар. Как только мама скрылась, я постучался в дверь сортира. Услышал приглушенный вскрик, а затем отчаянное:

– Кто это?!

– Мисс Стейси, это я, Люк.

– Занято! - пропищала она, едва выговорив это слово, словно ее душила влажность, вечно стоявшая в нашем сортире. Внутри было темно, свет туда проникал только сквозь щели между досками.

– Не выходите сразу! - сказал я как можно более паническим тоном.

– А что такое?

– Тут здоровенный черный полоз!

– О Господи! - охнула она. Она бы, наверное, снова грохнулась в обморок, если бы уже не сидела.

– Сидите тихо! - сказал я. - А то он поймет, что вы там, внутри.

– Боже мой! - дрожащим голосом простонала она. - Сделай что-нибудь!

– Не могу. Он здоровенный и кусается!

– Что ему нужно?! - умоляющим тоном сказала она, явно готовая заплакать.

– Не знаю. Он всегда болтается там, где дерьмо.

– Приведи сюда Джимми Дэйла!

– Хорошо, только не выходите! Он прямо возле порога. Думаю, он уже понял, что вы там, внутри.

– О Господи! - повторила она и заплакала. Я, пригибаясь, побежал назад, проскочил между курятниками, потом обежал вокруг огорода и приблизился к дому с восточной стороны. Шел я медленно и тихо, пробираясь между кустов, что служили оградой нашего участка, пока не добрался до густых зарослей, в которых можно было спрятаться и спокойно наблюдать за тем, что происходит у нас на переднем дворе. Джимми Дэйл стоял, облокотясь на машину, и все рассказывал свою историю, дожидаясь, когда его молодая жена покончит со своими делами.

Время тянулось и тянулось. Мои родители, Паппи и Бабка слушали истории Джимми Дэйла и смеялись, а он, закончив одну, тут же принимался за следующую. Время от времени кто-нибудь бросал взгляд в сторону сортира.

В конце концов мама не выдержала и пошла проверять, что там со Стейси. Минуту спустя от сортира донеслись их голоса, и Джимми Дэйл рванул туда же. Я поглубже запрятался в кусты.

Когда я вернулся в дом, было уже почти темно. Я наблюдал за домом издали, из-за силосной ямы, и видел, что мама и Бабка занялись приготовлением ужина. Я и так уже достаточно нашкодил, не хватало только еще и к ужину опоздать.

Все сидели, и Паппи приготовился благословить нашу пищу, когда я вошел в дверь с задней веранды и тихо занял свое место. Все смотрели на меня, но я лишь уставился в свою тарелку. Паппи быстро прочитал молитву, и все принялись накладывать себе в тарелки. После некоторого молчания, когда в воздухе уже скопилось достаточно напряжения, отец спросил:

– Ты где был, Люк?

– На речку ходил.

– Зачем?

– Просто так. Прогулялся.

Это звучало достаточно подозрительно, но они пропустили мое вранье мимо ушей. Потом Паппи, хорошо подгадав момент и с явной подковыркой в голосе, спросил:

– И много ты там видел здоровенных полозов? - Он был едва в состоянии произносить слова, так его распирало.

Я осмотрел всех, сидящих за столом. Бабка стиснула зубы, стараясь не улыбаться. Мама прикрыла рот салфеткой, но ее выдавали глаза: она тоже готова была рассмеяться. Отец как раз сунул в рот приличный кусок и как-то все же сумел его прожевать, сохраняя на лице спокойствие.

Но Паппи уже спекся. Он взорвался хохотом, хотя все остальные все еще всеми силами старались не заржать.

– Это ты здорово придумал, Люк! - едва сумел выговорить Паппи, когда наконец перевел дыхание. - Будет ей урок!

Наконец засмеялся и я, но не по поводу своего розыгрыша, а глядя на хохочущего Паппи и на то, как остальные трое по-прежнему пытались сделать вид, что ничего смешного не произошло.

– Ладно, хватит тебе, Илай, - сказала Бабка, обретя наконец способность двигать губами.

Я наложил себе хорошую порцию бобов и принялся за еду. За столом все наконец успокоилось, и мы продолжали жевать в полном молчании.

После ужина отец повел меня прогуляться до сарая с инструментами. На его двери висела ореховая палка, которую он сам вырезал и отполировал до полного блеска. Она предназначалась для меня.

Меня приучили вести себя как мужчина, когда наказывают. Плакать и кричать запрещалось, по крайней мере громко. В такие ужасные минуты меня всегда поддерживал пример Рики. Я слышал страшные истории о том, какие порки задавал ему Паппи, и, по словам и его родителей, и моих, он никогда не позволял себе заплакать. Когда Рики был маленьким, порка была для него настоящим испытанием.

– Это была скверная штука, как ты поступил со Стейси, - начал отец. - Она ж была гостьей на нашей ферме, к тому же она замужем за твоим двоюродным братом.

– Да, сэр.

– Зачем ты это сделал?

– Потому что она сказала, что мы глупые и отсталые. Небольшое преувеличение никогда не помешает.

– Вот как?

– Да, сэр. И она мне не понравилась, да и тебе тоже, вообще никому не понравилась!