Августин не был суеверен, но совпадение его потрясло. Только Джейн заговорила о средстве — и вот оно, пожалуйста. Поневоле усмотришь тут смысл. Он встряхнул бутылку, откупорил, налил полную ложку — и выпил, закрыв глаза.

К счастью, снадобье было приятным на вкус, хотя и резковатым, словно херес, в котором вымачивали старую подошву. Августин почитал богословский трактат и лег в постель.

Как только нога его скользнула между простыней и одеялом, он обнаружил, что миссис Уордл, его хозяйка, забыла положить грелку.

— Ну что же это такое! — сказал он в глубокой обиде, ибо сотни раз говорил, что ноги у него мерзнут. Выскочив из постели, он кинулся на лестницу, взывая:

— Миссис Уордл! Ответа не было.

— Миссис Уордл! — завопил он так, что затряслись окна. Послышалось шарканье, сварливый голос спросил:

— Ну, что там еще? Августин трубно фыркнул.

— Что?! — взревел он. — А вот что! Сколько раз говорить? Опять забыли грелку!

Миссис Уордл удивилась.

— Я не привыкла… — начала она.

— Мол-чать! — заорал Августин. — Меньше слов, больше грелок! Живей, живей, а то съеду! Комнат много, вы не одна. Эй, живо!

— Сейчас, мистер Маллинер. Сейчас, сейчас, сейчас. Я мигом.

— Поживей! Ну, ну, ну! Проворнее!

— Сию минуточку, мистер Маллинер…

Через час, перед самым сном, Августин подумал: не был ли он грубоват со своей хозяйкой? Не допустил ли он… как бы тут сказать… неучтивости? Да, печально решил он, что-то такое было. Он зажег свечу, взял дневник и написал:

«Кроткие наследуют землю. Достаточно ли я кроток? Сегодня, укоряя хозяйку, которая не дала мне грелку, я был несколько резок. Искушение — сильное, но все же я виноват, ибо дал волю страстям. На будущее: сдерживать такие порывы».

Но, когда он проснулся, чувства были иные. Он принял «Эй, смелей!» и, заглянув в дневник, едва поверил, что сам это написал. «Резок»? Ну, конечно. А как еще обращаться с безмолвными особами, которые не дают тебе грелку?

Он густо зачеркнул эту запись и написал сбоку: «Чушь! Так ей и надо, старой дуре».

После чего пошел завтракать.

Чувствовал он себя превосходно. Дядя Уилфрид не ошибся, лекарство действовало на эти шарики. До сих пор Августин о них не знал, но теперь, поджидая яичницу, явственно ощущал, что они просто пляшут. Видимо, они собирались стайками и веселились вовсю.

Он еще пел, когда миссис Уордл принесла завтрак.

— Что это такое? — грозно спросил он.

— Яишенка, мистер Маллинер. Хорошая.

— В каком смысле? Быть может, она добра; быть может, она учтива; но есть ее нельзя. Идите в кухню и попытайтесь снова. В кухню, не в крематорий! Жарить — одно, сжигать — другое, любезная. Уловили разницу? Не уловите — съеду, у вас и так слишком дорого.

Радость бытия, с которою он начал день, не уменьшалась, а, скорее, росла. Августин так взбодрился, что, против обычая, взял шляпу, надел ее набекрень и пошел пройтись по лугам.

На обратном пути, совсем уж расцветший, он увидел зрелище, редкое в сельской местности, — бегущего епископа. В таких местечках вообще редко видят епископов, но если уж увидят, то в карете или на чинной прогулке. Этот несся, как лошадь на скачках, и Августин залюбовался им.

Епископ, большой и толстый, отличался, казалось бы, солидностью, а не прытью — но бежал хорошо. Мелькая гетрами, промчался он мимо Августина и вдруг, доказывая свою многогранность, взлетел на дерево. Племянник мой догадался, что побудила его к этому лохматая пятнистая собака, подбежавшая к дереву сразу после него.

Августин подошел к ним.

— Не поладили с бессловесным другом? — осведомился он. Епископ посмотрел вниз со своего насеста.

— Молодой человек, — сказал он, — спасите меня!

— Рад служить, — откликнулся Августин.

Прежде он боялся собак, теперь — не колебался. С несказанной быстротой схватив камень, он швырнул его и крякнул от радости, угодив в цель. Собака, сообразив, что к чему, ускакала со скоростью 45 миль в час, а епископ, осторожно спустившись, схватил руку Августина:

— Вы меня спасли!

— Ладно, чего там! Мы, клирики, должны помогать друг другу.

— Я думал, она меня вот-вот схватит.

— Да, собачка могучая. Как говорится, грубая сила. Суровый песик.

Епископ кивнул.

— Зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась. Второзаконие, 34, 7. Не могли бы вы мне сказать, где тут живет викарий? Боюсь, я сбился с пути.

— Я провожу вас.

— Спасибо. Лучше бы вам не заходить, у нас со старым Пирогом серьезная беседа… то есть с преподобным Стенли Брендоном.

— А у меня — с его дочерью. Побуду в саду.

— Вы — замечательный человек, — сказал епископ, когда они двинулись в путь. — Наверное, его помощник?

— Пока — да, — отвечал Августин, хлопая спутника по плечу, — но подождите, что будет! Подождите, сами увидите.

— Да, конечно. Вы пойдете далеко, так сказать — доберетесь до вершин.

— Как вы в недавнем прошлом? Ха-ха!

— Ха-ха! — поддержал его епископ. — Ну и пройдоха вы, однако!

И он ткнул Августина в бок.

— Ха-ха-ха! — сказал Августин и хлопнул его по спине.

— Кроме шуток, — промолвил епископ, когда они вошли в сад, — я послежу за тем, чтобы вы получили все, чего достойны. Поверьте, дорогой мой, я в жизни своей не видел такого ловкого удара. Слова мои я взвесил, я вообще человек прямой.

— Велика истина и сильнее всего, — сказал Августин. — Вторая книга Ездры, 4,41.

И пошел к лавровым кустам, где обычно встречался с Джейн. А епископ, подойдя к двери, позвонил в звонок.

Хотя они не договорились о свидании, Августин удивлялся, что Джейн все нет. Он не знал, что отец поручил ей развлекать жену епископа, показывая этой достойной даме местные виды. Прождав четверть часа, он решил было уйти, но тут до него донесся звук сердитых голосов. Видимо, они долетали из комнаты, выходившей в сад.

Легко пробежав по лужайке, Августин приблизился к дому. Окно, доходившее до пола, было открыто.

— Ах, вот как?! — говорил викарий дрожащим, звонким голосом.

— Да уж, именно так, — отвечал епископ.

— Ха-ха!

— Еще посмотрим, кто над кем посмеется!

Августин подошел поближе. Джейн боялась не зря, старые товарищи ссорились. Он заглянул в окно. Викарий шагал по ковру, заложив руки за спину, тогда как епископ стоял у камина и дерзко смотрел на былого друга.

— Кто бы рассуждал о ризах! — возмущался викарий.

— Не ваше дело.

— Нет, вы скажите, с чем их едят? Ха-ха.

— И скажу!

— Пожалуйста. Просим.

— Ризы — это облачение, расшитое по определенному образцу. Спорьте, не спорьте, любезнейший Пирог, а вы от образца отступили. Придется это исправить, не то будет хуже.

Викарий гневно сверкнул глазами.

— Вот как? — спросил он. — А я не исправлю. Нет, это надо же, какая наглость! Быть может, вы забыли, что я знавал вас замурзанным мальчишкой и мог бы кое-что рассказать?

— Я ничего не скрываю!

— Да? А кто положил французу в ящик белую мышь?

— Кто налил варенья старосте в постель? — парировал епископ.

— У кого был грязный воротничок?

— Кому надевали слюнявчик? — гремел великолепный голос (заметим, что даже шепот епископа оглашал весь храм). — Кого вырвало за ужином?

Викарий задрожал. Лицо его стало темно-лиловым.

— С индейкой что-то случилось, — выговорил он.

— Еще бы! Вы ее слопали, вот что с ней случилось. Если бы вы заботились о душе так, как заботитесь об утробе, вы были бы епископом.

— Да?

— Нет, что это я! У вас бы мозгов не хватило. Викарий зловеще засмеялся.

— Мозгов! Нет, это бесподобно! Мы прекрасно знаем, как становятся епископом.

— Что вы имеете в виду?

— Вот вы — епископ. Не будем спрашивать, чему вы этим обязаны.

— То есть как?

— Так. Не будем.

— Почему?

— Потому. Вам же лучше!