На периферии толпы я увидел доктора Гонци. Он кивнул мне со всей приятностью, какую допускала мрачная прокаженная маска. На нем был грязный черный плащ и соответствующее сомбреро. Мне хотелось пройти, забыв его вчерашнее вечернее пьяное сумасшествие, но он вцепился мне в рукав когтями и говорит:

– Тебе нечего больше бояться. Я нашел другое орудие. Мало что сделал в философии и политике, но всегда признавал идею договора.

– Послушайте, мне надо попасть на…

– Да. Мне тоже надо спешить. Нефилософский практичный вопрос.

Я чувствовал в его дыхании виски, незастоявшийся запах. Значит, привычный пьяница.

– Гоббс, – сказал он, – хорошо говорил о договоре, читай Гоббса. Я должен сыграть в ту самую игру с соответствующими властями. Возможно, в согласии им удастся придумать ответ, хотя я сомневаюсь. Никто из них в отдельности не обладает твоим специфическим даром. Может быть, все-таки ты направил меня к конечной цели. Ты меня понимаешь? Я разослал одну глупость по штаб-квартирам, да ее там сунули в архив среди прочих посланий от сумасшедших. Не подписался, конечно. Ты увидишь, что неподписанство – главный пункт предприятия в целом.

– А сейчас извините меня, если я…

– Поосторожнее, мальчик. От феноменальности мирские радости не утрачивают остроты. Ну а я жду других. Например, встречи с епископом.

– С епис…

Но он ушел в толпу, выпятив вперед торс, выставив когти, как бы навстречу земле, павший лев. Толпа вежливо пропускала его. При нем явно не было никакой посуды, но он шел взглянуть на mijregulu. Я собирался увидеть нечто совсем иное.

Отыскал Индовинелла-стрит после расспросов скептиков, предпочитавших свои магазинчики кровавому zab'y младенца Исы. Это была покатая булыжная улица с парой старомодных таверн и жилыми домами с обнесенными стеной садами. Дома были узкими, по компенсационно высокими – в четыре-пять этажей. В одном из них лежали в пренебрежении произведения, увидеть которые я приехал из такой дали, с таким трудом и, да, с такими страданиями. Студень не мог сообщить мне название или номер дома. По его мнению, была на нем когда-то деревянная табличка, но ее давно сбили то ли праздные мальчишки, то ли семья бедняков, нуждавшихся в топливе. Он посещал дом однажды много лет назад, но увиденное ему не понравилось. Ключ от дома висел на гвозде в лавке табачника, может, до сих пор висит, ржавеет. Он не советовал мне посещать дом: я безусловно увидел бы не утонченное искусство, а тошнотворное сумасшествие.

Я поднялся и спустился по Индовинелла-стрит, но не нашел никакого табачника. Зашел за информацией в таверну под названьем «Йо-хо-хо, ребята» и, пока стоял, ждал у покинутой стойки, услыхал голос, крикнувший из темноты: «Эй». Я оглянулся, осматривая темное помещение в поисках его источника.

– Эй.

Радаром нацелясь на смутную форму, я направился к ней: может, пьяный клиент. Но это оказался один из голубков, Аспенуолл, лысый, мясистый, с нарушенной координацией, трясущийся от спиртного. Привыкая к темноте, я четко разглядел этикетку бутылки у него на столе, прочел название: «Ром Аццопарди Белый Пес». Аспенуолл заговорил, дыша мощной сладостью:

– Правда, ненадолго хватило ублюдка?

– Кого? Удрал, да? Твой дружочек в священной рубашке?

– Вглубь. В глубину, как говорит эта сволочь. Говорит, тут великий поэт. Паломничество к великому поэту. Выпей.

– Только не на пустой желудок. Какой великий поэт?

– Тогда завтракай. Ленч-хренч. Любую чертовщину. Эй, вы там, – крикнул он за занавеску. – Еще сандвичей с говядиной, с сырым луком, и побольше горчицы.

– Вряд ли здесь есть Дижон, – заметил я, усевшись.

– Не так его зовут. Какой-то распроклятый британский поэт с каким-то таким кальсоновым именем вроде Вере де Вере, Мэджори Бэнкс или сэр Мармадыок Апыорасс.

– Значит, чудо он пропустил. А ведь мог окунуть свою драгоценную Божыомайку в драгоценную кровь.

– Эта проклятая Божьямайка, как ты говоришь, чуть нас не доконала в этом переходе. Религия на борту – нехорошо.

– По-моему, это я считался Ионой.

– Ты и есть Иона. Религиозный. А был еще другой, упоминания о котором я больше никогда не хочу слышать. Особенно при такой сучьей погоде, как та. Хотя, по-моему, не ты целиком виноват. Тот самый тип – настоящий вредитель.

– А, – сказал я, припомнив. – Это ты Майстера Экхарта имеешь в виду?

– Майстер Говнюк. Джек Экхарт – величайшая дважды сволочь, когда-либо точившая в роскоши зубы, глядя на голодных сирот. Увез меня и выкинул на мели, вонючка и крыса. Украл две крупные денежные идеи, обе мои, прикарманил деньги за их удушение, дважды мошенник.

– Что за деньги за удушение?

– Фирма платит, желая придушить идею. Например, вечная спичка погубила бы Крюгера, Крюгер платит, чтоб ее похоронить. Как называется это животное, которое ходит назад и вперед, с головой с обоих концов?

– Амфисбена. Вроде ящерицы. Ее не существует.

– Называется, да, и не существует? А та вещь существует. Холодильник с двумя дверцами. Я выдумал.

Он ждал от меня проявленья каких-то эмоций. Я ничего не проявил, но заметил:

– Я думал, ты занимался моделированием одежды.

Он нетерпеливо всплеснул руками и сказал:

– Боже мой, вся одежда машинная. Ты такой же тупой, как все прочие, только тот шустрик Экхарт не тупой, о нет. Не знаешь, зачем две дверцы? Затем, что всякая всячина остается в глубине обычного морозильника. Ставишь пиво, да? Берешь, остается пустое место, еще пиво ставишь. Берешь все время спереди. Никогда так не делал?

– Никогда не имел холодильника.

– Ох, ребята, ребята, нынче все одинаковые. Травка, да героин, да чересчур много волос.

К моему удивлению, мужчина в рубашке с короткими рукавами принес сандвичи с сырым луком и байку горчицы с уксусом. Это был хорошо сложенный маленький октерон или, может быть, квартерон,[76] с массой волос, укоризненно по этой причине взглянувший на Аспенуолла. Я ему говорю:

– Я ищу музей Сиба Легеру. Должен быть где-то поблизости. Ключ в лавке табачника.

Он с сожаленьем встряхнул волосами и, по-прежнему ими тряся, ушел. Поиски выходили нелегкими. Я взял сандвич, а Аспенуолл говорит:

– А когда дверцы сзади и спереди, такого не бывает, правда? Ничего замороженного сзади не остается. Хорошая идея, иначе ублюдки не платили бы за ее удушение. Консерваторы, сволочи. Знаешь, какая другая идея?

– Нет.

– Ну, давай. Угадай. Угадай.

– Слушай, ты, конечно, имеешь в виду, что дверцы должны быть устроены по бокам. Сзади было бы трудно – решетки, свинцовые пломбы, и прочее.

– Ох уж мне эти ребята. Морозильника не имеют, а все про него знают. Давай, гадай дальше.

– Нетекущая байка с маслом. Рама, принимающая на себя вес очень тяжелого трахальщика.

– Он всегда может снизу лечь.

– Вдруг ему попадется очень тяжелый партнер.

– Сейчас это меня не особенно интересует. Пошли со мной, будешь в полной безопасности. Впрочем, забавные твои слова про ту самую нетекущую банку.

– Что ты имел в виду, пошли со мной? Когда отплываешь?

– Наверно, завтра на рассвете. Сделал на посудине пару вещичек. Проведу капитальный ремонт на каком-нибудь кисе. Сучий был шторм. Нет, насчет этой байки.

– Во Флориду плывешь? Значит, не будешь ждать Божыомайку?

– В задницу этого извращенца с его извращенной поэзией. Конфуций или какой-то другой тип сказал, что последняя капля парню всегда в штаны попадает. Материал портится, знаешь. Вот тут в дело вступает портной-модельер. Вставляем сменную губку по форме ширинки, чтоб собирала капли. Даже знать не желают о любом подобном предохраняющем презервативе. Пред пред пред предназначенном для для как его там.

– Растворения? Поглощения? Для сокрытия?

– Наверно, именно так.

– Можно мне сегодня на борту ночевать?

– Наверно, именно так.

Он прикончил бутылку рома без моей помощи, я просто ел лук и сандвичи. Макнул уголком в горчицу последнюю корочку, проглотил и закашлялся. Тело мое сотрясалось: я стал окончательно плох.