— Доброе утро, Джун, — поздоровался он. — А где «Скорая»?

— Ой, доктор, такая беда стряслась! — Чарльтон извлекла изо рта девицы градусник, внимательно посмотрела. — Сегодня утром, часов в семь, Стив Мастертон приехал, глядь, а у передних колес «Скорой» лужа. Радиатор протекает. Ну, и отвезли ее на ремонт.

— Надо же! — Луис вздохнул с облегчением. Слава Богу, что не по вызову. — И когда ж нам ее вернут?

Джун Чарлтон рассмеялась.

— Надо знать наши университетские мастерские. Хорошо, если к Рождеству как подарок получим. — Взглянув на студентку, сказала: — У вас слегка повышена температура. Примите две таблетки аспирина. И посидите дома: никаких баров, никаких свиданий по ночам.

Девушка поднялась, окинула Луиса одобрительным взглядом и вышла.

— Наша первая пациентка в этом семестре, — без особой радости заметила сестра и встряхнула градусник.

— Похоже, вам она не по душе.

— Да я их всех насквозь вижу. Например, попадаются больные совсем другого типа: спортсмены. Играют и с переломами, и с вывихами, не говоря уж о растяжениях — лишь бы на скамейку запасных не посадили, лишь бы кисейной барышней не посчитали, даже своим будущим в спорте готовы пожертвовать. Потом вот вроде этой, девчушечки-соплюшечки. — Она кивнула в сторону окна.

Луису было видно, как девушка направлялась в сторону общежитий. Странно, в приемной ему показалось, что девушка чувствует себя скверно, да не хочет показывать. Сейчас же она шла быстро, повиливая красивыми бедрами, откровенно разглядывая парней и позволяя разглядывать себя.

— Эта у себя вечно болезни находит. — Чарлтон положила градусник в стерилизатор. — Раз двадцать за год к нам наведывается. Особенно перед экзаменами зачастит: то у нее якобы двустороннее воспаление легких, то бронхит ее вот-вот в могилу сведет. Глядишь, четыре-пять зачетов ей скостят, особенно у тех преподавателей, кто «свирепствует», как они говорят. Такие студенты вечно «заболевают» перед устными экзаменами, на письменном им легче.

— Что-то мы сегодня мрачно настроены, — усмехнулся Луис, хотя на душе у него и впрямь было невесело.

— Не принимайте близко к сердцу. — Сестра даже подмигнула ему. — Я из-за пустяков не переживаю и вам не советую.

— А где сейчас Стивен?

— У вас в кабинете. Бумажки разбирает. Бюрократам отписки шлет, а на стоящие письма отвечает.

Луис вышел. Как бы ни утешала его здравомыслящая Чарлтон, Луис понимал: началась его подневольная жизнь.

Много позже, стараясь припомнить (если это вообще удавалось), когда жизнь его обернулась кошмаром, он все чаще возвращался к тому утру, первому рабочему утру: в десять утра привезли умирающего юношу, Виктора Паскоу.

А до десяти все шло тихо, гладко. В девять явились две новые санитарки-карамельки, как называли их за полосатые платья, им дежурить до трех. Луис угостил их кофе с пончиком, минут пятнадцать объяснял, в чем состоит работа, и — самое, пожалуй, важное — рассказывал о том, что оставалось за пределами служебных обязанностей. Потом передал молодых помощников старшей сестре. Он слышал, как уже за дверью его кабинета она спросила:

— От дерьма или блевотины у вас аллергии не бывает? Тут этого добра насмотритесь.

— Боже правый! — пробормотал Луис и даже прикрыл глаза. Но улыбку сдержать не смог. Ох уж эта Чарлтон! С такой старушкой не заскучаешь!

Луис принялся заполнять длинную анкету — требовался полный перечень всех лекарств и оборудования в лазарете (Стив Мастертон жаловался: «Каждый год одно и то же! Напишите им: «Имеется полный комплект оборудования для пересадки сердца за восемь миллионов долларов» — они сразу заткнутся!), — и работа целиком поглотила его, лишь урывками подумывал он о чашечке кофе. Вдруг со стороны коридора и приемной раздался крик Мастертона:

— Луис! Луис! Скорее! Беда!

И столько было в этом возгласе страха, что Луис, не раздумывая (будто того и ждал!), сорвался с кресла. Тонкий, пронзительный вопль донесся с той же стороны. Затем хлесткий удар вроде пощечины — и голос Мастертона:

— Сейчас же прекрати! Кому говорю! Прекрати или убирайся к чертовой матери!

Луис ворвался в приемную. Кровь, много крови — первое, что бросилось ему в глаза. Одна из санитарок всхлипывала. Другая, белая как снег, прижав кулачки к губам, не ведая, растянула их в непотребной страшной ухмылке. Мастертон стоял на коленях, поддерживая голову распростертого на полу юноши.

Луис увидел в выпученных глазах помощника страх. Он попытался было что-то объяснить, но не смог выговорить ни слова. Около дверей лазарета собралась толпа. Любопытные, сложив руки козырьком, чтобы не слепило солнце, заглядывали сквозь стеклянные панели. Совсем не к месту Луису вдруг вспомнилось, как в детстве, лет тридцать назад, он рано утром, пока мать еще не ушла на работу, смотрел с Дейвом Герроуэем программу новостей по тогда еще диковинному телевизору. А под окнами вот так же собрались люди поглазеть… Луис обернулся: ну, конечно, и здесь под окнами зеваки. Дверь ему нечем занавесить, но вот окна…

— Опустите шторы! — рыкнул он на ту санитарку, которая пронзительно кричала. Но она не пошевелилась.

— Ну-ка, живо! — прикрикнула Чарлтон и хлопнула ее по заднице.

Подействовало. Сию же минуту задернула зеленые шторы.

Чарлтон и Стив Мастертон, не сговариваясь, заслонили от любопытных лежащего на полу.

— Принести жесткие носилки? — спросила сестра.

— Да, может, и пригодятся, — кивнул Луис и присел рядом с Мастертоном. — Ведь я его еще не осмотрел.

— Пошли, — позвала Чарлтон санитарку, опускавшую шторы. Та снова терзала кулачками уголки губ, вызывая все ту же гримасу — не от веселья, а от слез.

— Ох… Ну да.

— Ну вот, так-то лучше. Пошли! — Медсестра снова шлепнула девушку, подтолкнула ее, и зашуршало платье-карамелька о стройные девичьи ноги.

А Луис склонился над своим первым пациентом в этом университетском лазарете, парнем лет двадцати. Луису хватило одного взгляда, чтобы поставить единственно важный диагноз: жить тот не будет. У него размозжена голова, перебита шея. Сломанная ключица торчит из распухшего, очевидно, вывихнутого плеча. На ковер из разбитой головы сочится кровь и мутная, похожая на гной, жидкость. Луис даже видел пульсирующий сероватый мозг — будто заглядываешь в разбитое окно. В черепе зияла огромная рана, сантиметров пять в ширину. Если бы в голове парень, подобно Зевсу, вынашивал дитя, то без труда мог бы родить (у Зевса же ребенок появился изо лба). Невероятно, как парень до сих пор жив. В ушах у Луиса вдруг прозвучали слова Джада Крандала: ИНОЙ РАЗ СМЕРТЬ ДАЖЕ ЗА ЗАДНИЦУ УЩИПНЕТ. И потом — сказанные его женой: МЕРТВОГО К ЖИЗНИ НЕ ВОРОТИШЬ. Вот именно! Луиса вдруг охватило жуткое желание: рассмеяться в голос. Мертвого к жизни не воротишь, верно, дружище, против этого не попрешь.

— «Скорую»! Живо! — заорал он Мастертону.

— Так ведь «Скорая»…

— Господи, Боже мой, совсем из головы вылетело. — Луис даже стукнул себя по лбу. Взглянул на медсестру. — Джун, что вы в таких случаях делаете? Звоните в университетскую охрану, в городскую больницу?

Сестра, судя по виду, была и потрясена, и расстроена — нечасто с ней такое случается, определил Луис. Но она быстро взяла себя в руки и четко ответила:

— Не знаю, доктор. При мне у нас подобных случаев не было.

Луис принял решение сразу:

— Свяжитесь с местной полицией. Нам некогда дожидаться «Скорой» из города. Если нужно его в больницу везти, и на пожарной машине доставят. У них и мигалка, и сирена. Действуйте, Джун!

Она быстро, сочувственно взглянула на него и отошла. Луис понял этот взгляд: перед ними лежит загорелый, крепкий парень, может, дорожный рабочий, может, маляр или тренер по теннису, не угадать — на нем лишь красные шорты. И что бы доктор да и все в лазарете ни делали, будь в их распоряжении «Скорая помощь» — все одно парень умрет.

Но пока, к их изумлению, он даже шевелился. Дрогнули веки. Голубые глаза с кровавыми окружьями около зрачков обвели комнату невидящим взглядом. Парень попытался даже повернуться, и Луис, памятуя о шейном переломе, придержал голову умирающего. Как знать, хоть у него и черепная травма, но боль он, может быть, чувствует.