Этот зрелищный трюк входил в программу родео, и Фэнси выучилась ему в Перу, куда Хейзл отправила ее на каникулы. Она и раньше его демонстрировала, но никогда не доводила до подобного драматизма. И никогда не позволяла себе рисковать его жизнью.

Усилием воли он усмирил судорожную дрожь во всем теле, но, когда поднял взгляд на Фэнси, его бешенство лишь возросло.

Не отдавая отчета в своих действиях, он резко подался вперед, обхватил железными пальцами ее запястья и рванул с лошади вниз.

Ее нога запуталась в стремени, но он не остановился, а дернул еще сильнее. А потом выхватил у нее хлыст, в ярости разломал его пополам и швырнул на землю.

– Какого черта ты собиралась сделать – убить меня?

Розовые, безупречно обведенные контуром губы искривились. Она горделиво и надменно вскинула подбородок. И очень долго не отвечала. А когда ответила, то ее медовый голосок прозвучал тихо и холодно:

– А ты бы это допустил?

– А ты бы меня убила?

Она устремила на него упрямый взгляд, а потом начала небрежно расстегивать длинные жокейские кожаные перчатки.

– Вот уж чего мне меньше всего хотелось.

– В таком случае, что именно ты пыталась доказать?

– Думаю, ты и сам прекрасно знаешь, – шепнула она вдруг охрипшим голосом, опустив изящные, мягкие ладони на его пылающие щеки. – Мне необходимо было понять, как далеко ты зайдешь, чтобы доказать мне свою силу. Мне необходимо было понять, остался ли ты тем несносным, упрямым, несгибаемым идиотом, в которого я когда-то влюбилась.

– И что?

– Ты стал еще хуже! Дурак упрямый, тебе надо было убежать!

Значит… значит, она издевалась над ним, подначивала, чтобы он вышел из себя; значит, она играла с ним, словно он по-прежнему был ее игрушкой!

– Ты всегда умела вытащить на свет Божий мои самые худшие качества. – Он рванул ее на себя. – Я сам готов убить тебя сейчас!

– Мне кажется, убить друг друга было бы слишком простым выходом для нас.

– То есть?

– Почему ты оскорбил меня на похоронах, а потом удрал как трус?

Трус. Его рот сжался в тонкую линию.

– Грейси прислала меня извиниться, – буркнул он.

Фэнси снова скривила губы.

– Ты не поэтому приехал.

– Ну, да, ты ж у нас всегда все знаешь.

– Я знаю то, что знаю. Из нас двоих именно ты боишься признать правду.

Его глаза сузились.

– То есть?

Она прильнула к нему. И прежде, чем он смог возразить ей или оттолкнуть, ее сочные губы оказались на его губах – горячие, ищущие, голодные и такие прекрасные, что все его возражения рухнули под натиском тех безумных страстей, которые возродил ее поцелуй.

– Мне не хватало тебя, не хватало вот этого, – жарко выдохнула она. Похоже, ее нисколько не смущала ни дневная щетина у него на подбородке, ни слабый запах пота, пыли и навоза, пропитавший его одежду.

Потрясенный наплывом нежеланных чувств к ней, Джим, и без того немногословный, почти потерял дар речи. Он выдавил хрипло:

– Проклятье, ты сама оставила меня. Если тебе меня не хватало, какого черта ты не вернулась?

– Я сожалею и об этом, и обо всем остальном. – Она попыталась снова поцеловать его. – Но теперь-то я здесь.

– Ты не могла не приехать, – буркнул он, отталкивая ее. – И кроме того, мы оба знаем, что тебя никакими силами не удержать здесь надолго. Возвращайся в Нью-Йорк, Фэнси. Чем скорее, тем лучше.

Он вздрогнул, увидев ее ответный взгляд – словно ее душа выплеснулась на него из бездонных огромных зеленых глаз.

– Ты так же упрям, как и я, думая, что знаешь все на свете. – Ее тон был неестественно спокоен, и его это почему-то потрясло. – Ладно, Джим, мне нужно позаботиться о лошади: она вся в мыле.

Джим был почти уверен, что, когда она отвернулась, в глазах у нее стояли слезы; почти уверен, что ее худенькие плечи вздрагивали, когда она тихим, протяжным свистом подозвала к себе вороного жеребца.

Джим смотрел, как она поправила стремя, любовно похлопала жеребца по крупу и, подхватив поводья, повела его к конюшне. До сих пор ему не приходилось видеть, чтобы ее плечи были так горестно опущены.

Наверняка это ее очередная уловка. И все же он подумал о том, что Хейзл умерла и что Фэнси, должно быть, действительно очень одиноко здесь – без друзей, в пустом доме, среди вещей, напоминающих о матери… Он должен был сказать ей хоть что-нибудь нежное, утешающее. Но его слишком страшили собственные опасные чувства; он слишком сильно боялся, что ей как-нибудь да удастся уговорить его признать то, что он признавать не желал.

А потому он лишь холодно бросил ей в спину:

– Если ты решишь продать ферму – все бумаги я оставил на столе в гостиной. Хейзл уже согласилась…

– Я их просмотрю и дам тебе знать… позже, – бросила в ответ Фэнси, но голос у нее был безжизненным, словно она, так же как и он, изо всех сил гнала от себя прочь свои чувства.

Опять игра? Разве могут у подобной женщины быть настоящие чувства?

Его так отчаянно тянуло к ней, что мышцы сводило судорогой.

С гримасой отвращения он пнул носком сапога сухой ком земли. Потом еще один. Здравый смысл твердил ему, что нужно покончить со всем этим здесь и сейчас; что она была величайшей ошибкой его жизни; что со временем он забудет ее – если только она продаст свои земли и уедет навсегда.

– Да, еще одно, – крикнул Джим ей вслед. Фэнси обернулась. – Горлана я не возьму.

– Но Омар и Оскар его очень любят.

– Не пытайся встать между мною и моими детьми.

– Я и не пыталась, – стала оправдываться она. – Я… мне просто очень хотелось побыть с ними. Они напоминают мне тебя в том же возрасте. Ты так же хулиганил, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, – пока не увлекся футболом.

– Я сказал, держись от них подальше, черт возьми.

Лицо у нее побелело и помертвело, даже глаза, кажется, из зеленых стали бесцветными.

Закусив губы, она молча смотрела, как он развернулся и угрюмо зашагал к дому.

Но с каждым победоносным шагом, уносившим его прочь от нее, его сапоги все тяжелее ступали по пересохшей земле, а на душе становилось все чернее. Неровные толчки сердца словно рвали грудь изнутри.

До него уже доносился нежный звон колокольчиков с веранды дома, но тут он как безумный развернулся в обратную сторону.

Однако Фэнси исчезла за стенами обветшавшей, покосившейся конюшни, которую Хейзл, несмотря на все его уговоры, так и не приказала починить. Громила в кои-то веки спокойно жевал траву в одном из загонов.

Джим почувствовал страшное одиночество. Фэнси дала ему свободу. Он выдержал и не показал ей, как сильно все еще любит ее. Он может спокойно отправляться назад, к Грейси, к их идеальному семейному счастью.

Но, устремив отчаянный взгляд в простор темнеющего неба и представив себе это идеальное будущее, он ощутил такую пустоту и безнадежность, каких до сих пор еще не знал.

Время для него остановилось. Страсть и тоска по Фэнси бурлящим потоком понеслись по венам, обожгли нервы, наполнили все его существо нестерпимой болью. Перед его взором как будто простерлись годы его жизни. Без Фэнси одна его половина умрет.

Как может он жениться на Грейси, если все его мысли занимает одна Фэнси?!

Словно потеряв последние капли разума, он приставил сложенные рупором ладони ко рту и выкрикнул имя Фэнси, обращаясь к небесам. Ко всему миру. Он выкрикивал его снова и снова, и теплый ветер уносил эти тоскливые, мучительные, сами собой рвущиеся из его груди возгласы.

Фэнси победила. Он проиграл.

Но он все-таки сможет еще хотя бы раз прижать к себе ее обнаженное тело, он сможет окунуть свою твердую плоть в ее жаркую влагу. Он будет целовать ее, ощущать на губах ее дивный вкус. Он будет наслаждаться ею с такой безумной страстью, что отпечатки его любви навечно останутся на ее теле.

И вот он уже шагает наверх по пологому холму, ненавидя себя, не разбирая дороги, спотыкаясь и проваливаясь в каждую встречную борозду. Увидев, что она ведет жеребца на дальний выгул, он опустился на колени, спрятался в высокой траве и поднялся, только когда увидел, что она вместе со своим любимцем исчезла во мраке конюшни.