Внезапно силы оставили ее. Словно невидимые мешки с песком отяготили руки и ноги. Она подняла глаза на медные корабельные часы над дверью, ведущей в верхний этаж. Надо поторапливаться, пока не загустел кипящий на плите сироп для нуги.

Энни прошла вслед за Эмметом в маленькую подсобную комнатку, уставленную холодильниками из нержавейки. Он шел крупными шагами, слегка прихрамывая, что было почти незаметно. В каждой огромной загорелой руке он нес по чашке, засунув за ручки по толстому пальцу, с такой трогательной осторожностью, что Энни не удержалась от улыбки. Его мощная мускулистая грудь, похожая на ствол дуба, была обтянута красным шерстяным свитером. Он носил потертые джинсы и ковбойские сапоги с задранными носами, которые грохотали по кафельному полу, словно отплясывали чечетку. Если бы он не рассказал ей про свою увечную ногу, она ни за что не догадалась бы, что здесь нечто более серьезное, чем небольшой вывих щиколотки. Но когда его спрашивали об этом другие, он широко улыбался – во всю ширь Техаса – и протяжно объяснял:

– Единственная болезнь, какой я страдаю, это веснушки. Дьявольская штука! Наверно, в детстве любил смотреть на солнце через сетку от москитов.

А Энни нравились его веснушки. Ей все в нем нравилось, даже манера говорить – небольшая техасская гнусавость, которую он намеренно преувеличивал, когда желал подурачиться; и все его деревенские выражения, которые живо напоминали ей Мусю и Долли тоже. Несмотря на открытость, в нем было что-то таинственное.

Когда она спросила, откуда он родом, он ответил:

– Можно сказать, отовсюду.

Со временем она узнала, что он вырос в Техасе, где его мать поселилась со вторым мужем, когда умер его отец. Эммет был тогда совсем ребенком. Но, уйдя из дому, он действительно побывал везде. Работал на скотоводческом ранчо в Эль-Пасо и на судоверфи; был буровиком в Оклахоме и коком на торговом корабле; ловил креветок в Луизиане. Его послушать, подумаешь, что он прожил на свете не менее пятидесяти лет, но уж никак не двадцать девять. Она предположила, что ранение он получил во Вьетнаме, но он в ответ только рассмеялся и сказал:

– Знаешь, говорят, аллигаторы не кусаются, а только крокодилы. Так вот, не верь этому.

Шутит он или говорит серьезно, понять она никогда не могла. С самого первого дня в Париже она работала с ним бок о бок в течение двух недель. За это время он успел ей рассказать о себе тысячи историй. И все же она чувствовала, что самое главное он утаивает. Если Джо похож на спокойную глубокую реку со случайными водоворотами, то Эммета можно сравнить с трехъярусным цирком: пока смотришь, что творится на одной арене, пропустишь, что там на двух других. Он рассказал ей все из жизни омаров: как делать ловушки, класть приманки, связывать лапы – но так и не объяснил, чем смог угодить Помпо и остаться его учеником, в то время как дюжины других претендентов – некоторые даже с дипломами из кулинарного института и опытом работы в ресторанах с тремя звездочками – оказались не у дел.

Они уселись на два расшатанных складных стула возле узкого деревянного стола, который, казалось, сохранился со времен штурма Бастилии. У стен стояли современные раздвижные шкафы, полки которых были заполнены четырехкилограммовыми шоколадными плитками – шоколад экстра-горький, темный молочный, какао пате, белый.

Рядом возвышались чугунные формы, мешки с орехами, ваниль, кофе, бутыли с ликерами, апельсиново-цветочная вода, каштаны в сиропе.

Эммет водрузил покалеченную ногу на соседний стул и слегка поморщился. Ясно, что ему больно, хотя он никогда не признавался в этом.

– У тебя такой вид, словно ты прошла целый километр по плохой дороге, – сказал он. – Сбрось ты с себя лишний груз, Кобб! Поверь мне, старик Помпо не такая важная персона, какую из себя строит. Так же, как и все, пьет на ночь горячее молоко и спит с зажженным ночником. Обычный безобидный старикан.

– По-моему, он больше похож на отставного охранника концлагеря.

Эммет хохотнул:

– Говорю тебе, дело не в Помпо. Все дело в тебе самой. Мне кажется, тот, кто тебя гложет, раза в два выше этой старой обезьяны и в десять раз красивее. У тебя есть дружок в Нью-Йорке, угадал?

– Ты всегда такой любопытный?

– Боюсь, что да, – заухмылялся он.

– Тогда не обижайся, если я буду такой же любопытной с тобой.

– Валяй.

– Ты мне так и не рассказал, с чего ты вздумал заняться шоколадом?

Он пожал плечами:

– Надоело таскать сети с креветками.

– Ну вот, ты опять, – вздохнула она. – Нарочно ничего мне не рассказываешь.

Эммет поднял бровь:

– Это я-то? Черт, по-моему, я только и делаю, что болтаю о самом себе!

– Я имею в виду не это. – Она улыбнулась и сделала глоток кофе. Он оказался восхитительным, несравнимо вкуснее, чем дома. – Ты, вот именно, болтаешь, а о себе почти ничего не говоришь.

– Ну хорошо. Начнем сначала. Я родился в Северной Каролине, в Форт-Брэге. Солдатское отродье. После войны меня увезли в Осаку, я был еще в пеленках.

– Правда?

– Как помнится, последним американским офицером, имевшим честь погибнуть от рук япошек, был полковник Камерон. Убит ударом кинжала в драке в чайном домике, вернее сказать, в борделе.

– Твой отец? Мне очень жаль…

– Ладно, не жалей. Моей матери, благослови ее Господь, за многие годы удалось состряпать из злосчастного пропойцы великую личность. Вернись он теперь, покрасила бы его светящейся краской и поставила бы в буфет за стекло. Если послушать Райделл, он умер как герой, защищая правду, справедливость и американский образ жизни.

– Райделл?

– Она родилась в Атланте. Ее назвали так в честь пра-прадедушки, большого героя Конфедерации.

– Ты все еще не рассказал мне, как очутился здесь.

– А, это… – Он пожал плечами. – Я работал помощником шеф-кондитера в Командорском Дворце… Знаешь, где это?

– В Новом Орлеане? Это знаменитый ресторан, да? – Она вспомнила как Джо упоминал его.

– Можно сказать, знаменитый. А потом оказалось, что Прудом и Баптист старые друзья. Несколько месяцев назад Баптист прилетал к нам на встречу Американской Кулинарной Федерации. И старый Пол замолвил за меня словечко. И вскоре после этого – бум! – я уже пою «Марсельезу» и жую французский круассан.

– Трудновато, наверно, делать то и другое вместе?

Он засмеялся:

– Такому молодцу, как я? Да я могу в одно и то же время жевать резинку, пить «ерша» и идти по прямой. Все одновременно. Знаешь, как в рекламных фильмах: мы – инвалиды, но мы все можем.

– Эммет, я… я не то имела в виду.

– Когда человек говорит, что имел в виду не то, значит, он именно то и имел в виду.

– Ну хорошо, если ты хочешь, чтобы мы поговорили о твоей ноге, я тебя спрашиваю: где ты такое заработал?

– Знаешь поговорку: не буди спящую собаку?

– Я вовсе не из любопытства спрашиваю, – объяснила она. – Просто… Просто ты мне интересен.

Она не успела еще закончить фразы, как краска бросилась ей в лицо. Да нет же, она совсем не в том смысле хотела сказать! Господи, почему ей всегда приходится краснеть за свои слова!

Его веки дрогнули, губы слегка раздвинулись в невольной улыбке. Весь его вид говорил: все понял, в долгу не останусь.

Но произнес он совсем другое:

– Скажем так – пришлось кое-кого поучить, как надо себя вести. – Его улыбка исчезла, и голубые глаза потемнели. – Одного дубинноголового сукина сына. Я дал ему хороший урок. Жаль только, он оказался посильнее, чем я. У него был винчестер. Чуть не пол-ноги отстрелил.

Взглянув на Эммета Энни подумала: не сомневаюсь, что ты опять поступил бы также, повторись это еще раз.

Так ей казалось. Эммет Камерон, несмотря на свое добродушие, не из тех, кого можно безнаказанно обидеть.

– Мама наверно, очень горевала… Особенно, если вспомнить, как погиб твой отец?

Она глядела на него во все глаза. Ей всегда раньше казалось, что веснушки – большой недостаток. Вроде как безвольный подбородок или оттопыренные уши. Но Эммету… они даже шли. Придавали мужественный вид. Нечто среднее между Геккельберри Финном и Джеймсом Дином. С такими бесхитростно голубыми глазами и топорными чертами лица он очень уместно выглядел бы на фоне грубо-сбитого забора с устремленным вдаль прищуренным взглядом, и чтоб заляпанный глиной ковбойский сапог торчал рядом на перекладине.