Глава двести четвертая

В Лондоне я встретилась с Брюсом. Выяснилось, что мои имущественные дела ему удалось уладить. Он собирался в Париж. У Селии и Чоки родился сын, ему дали имя – Николаос. Я порадовалась этой вести. Константин Плешаков обосновался в Лондоне. Шишкин с женой и ребенком отправился в Берлин, а близнецы Рогозин и Алексеев поехали в Париж вместе с моим сыном. Братья Катерины остались со мной. Я все же решилась ехать в Америку к Санчо. Мальчиков я хотела оставить в доме Питера Айрленда. Но они не хотели этого, хотели ехать со мной. И я взяла их с собой.

После России все воспринималось совсем по-другому. Уже в порту я узнала, где дом Санчо Пико. Помню, как я вошла в сад во внутреннем дворе и увидела его. Я его узнала. Узнала его бородку, совсем седую, и очки. Он сидел в глубоком кресле и читал. Он поднял голову и узнал меня. Тогда он поднялся с книгой в руке, положил ее на кресло, подошел ко мне и бережно обнял. Мальчики смотрели на него.

– Вот и я, – сказала я, – А эти мальчики – из очень далекой страны. Они умные. Попробуй научить их чему-нибудь.

В сад вышла молодая женщина и двое Молодых людей. Это была Мелинда, дочь Коринны, моей сестры, со своим мужем, и ее младший брат Джон-Хуан. Мелинда меня не узнала, а Хуан даже не помнил. Потом какая-то старая женщина с плачем кинулась мне на шею. Это была моя милая верная служанка Нэн Бриттен.

До самой смерти Санчо Пико я уже с ним не разлучалась. А когда он умер, мы с Нэн вернулись в Лондон. Андрей и Григорий остались в Америке. Они занялись книгопечатанием и торговлей книгами, и дело это у них процветает и до сих пор.

После трагической гибели королевы Франции мой старший сын Брюс переехал в Лондон. Сейчас он женат и счастлив в своей семье. В Лондоне теперь живет и мой сын Чарльз-Карлос. И у него семья.

А я, как мне когда-то нагадали, вернулась к истокам. Живу в провинции, хозяйничаю в своем поместье. Дочь мою Селию и зятя Андреаса я так больше и не видела. Анхелита и Мигель живы и счастливы детьми и внуками. Но одно горе омрачило их жизнь – ранняя смерть Аны. Бедная девочка умерла при родах, умер и ребенок. Николаос больше не женился. Он остался жить в семье своего друга. У Чоки и Селии родилось девять детей: шесть сыновей и три дочери. Вот так думаешь, будто жизнь вошла в какое-то устойчивое русло, глубокое, и будет течь себе спокойно. И тут вдруг происходят перемены. Умер Чоки в несколько дней, от воспаления легких. Самая младшая девочка родилась через две недели после его смерти. Ей дали имя Эльвира, ведь так я себя называла в Испании. Горько мне было от этой смерти. Я оплакивала Чоки и каждый день писала дочери, умоляя ее не предаваться горю так отчаянно, ведь ее жизнь нужна ее детям.

Недавно мне привезли из Мадрида большую картину. Теперь она висит на стене в гостиной. И я то и дело подхожу к ней и смотрю. И вот как будто Чоки, мальчик мой, и не умирал. Ведь вот он, вот на этом холсте, вот его лицо, его глаза. Это его сыновья. А вот и еще лица. И в них я различаю и свои черты. И это тоже дети моего Чоки и моей Селии. Вот только дочь мою я с трудом могу узнать в усталой, располневшей женщине, с грустной и милой улыбкой сидящей среди своих детей. А вот эта маленькая девочка, которую она держит на коленях, это моя внучка. Я смотрю, и мне кажется, будто моя внучка это и есть моя дочь. И значит, и сама я еще молода и красива.

Когда я начинала все это писать, я думала, что кому-то что-то смогу посоветовать, поделюсь своим опытом жизни и бог весть что еще. Очень даже глупо. И теперь, прощаясь с вами, я могу сказать только одно: Старайтесь быть счастливыми и не мучить других людей. Вот, пожалуй, и все.

Эпилог

Последние страницы с этими бурными описаниями приключений прекрасной Эмбер уже в типографии. Наборщики набирают текст и, может быть, им интересно. А, может быть, они просто работают и не вдумываются особенно, так даже лучше – меньше ошибок.

А мы сидим в маленьком кафе под открытым небом, то есть не совсем под открытым небом, потому что пестрый тент. Мы сидим за столиком – я и Маргит Ач, моя новая приятельница, она из Будапешта, она там работала в издательстве, а теперь, учитывая сложившиеся обстоятельства, непонятно, где она будет работать, и даже где она и ее дети будут жить. Я бы хотела помочь ей. И две чашечки кофе допиты до половины, потому что мы пьем медленно. И еще мы курим уже по третьей сигарете. Здесь, на набережной Скьявони, напротив самой знаменитой венецианской гостиницы – «Даниэли».

– Здесь жили Мюссе и Жорж Санд, – говорит мне Маргит.

– О! – говорю я.

Я не знала, что они именно здесь останавливались, поэтому я говорю искренне:

– Вы так много знаете, Маргит.

– Мы с ним тоже здесь жили, – говорит она и глаза ее наполняются слезами.

«Мы с ним» – это она и ее муж, о котором мне известно, что он убит в тюрьме. Но, кажется, ей хоть есть о чем вспомнить, а вот мне – не о чем. Я открываю сумочку и вынимаю носовой платок. На стол легонько падает фотография моей Анны.

– Какая красивая девочка! – невольно восклицает Маргит, все еще со слезами в голосе, – Кто это?

Кажется, должно быть ясно, что это моя дочь. Зачем мне таскать в сумочке фотографию чужой девочки? Но значит, уже трудно поверить, что я – мать этой красавицы. И потому я кротко смиряюсь.

– Это моя дочь, – говорю я.

Восклицания и междометия. Маргит открывает свою сумочку и тоже вынимает фотографию.

– Это Андраш и Габор. А вашу как зовут?

– Анна.

Мы преображаемся из двух независимых писательниц в двух одиноких матерей, перебивая друг друга мы говорим о детях. Я рассматриваю фотографию ее сыновей, она смотрит на мою Анну.

– На кого-то очень похожи ваши мальчики, – задумчиво говорю я.

– На своего отца! – кажется, она сейчас громко заплачет, но я этого не хочу.

– Я могла где-нибудь видеть его фотографию? – быстро спрашиваю я. – В какой-нибудь газете, например… Он, кажется, поэт был… Собственно, как его фамилия?

– Андраш Шиманфи, – она смотрит как-то сквозь меня, блестящими от слез глазами.

Нет, не знаю я Андраша Шиманфи. А Маргит продолжает лихорадочно:

– Поэт, прозаик, художник, торговец коврами. Все перепробовал: от гомосексуалиста до грузчика! Все!

– Только не плачьте, Маргит, не надо. Подумайте о детях. Нам только и осталось, что думать о детях.

– … Слушал лекции самого Когена в Марбурге. Вы ведь знаете, что такое Коген для современной философии!

Сердце начинает биться сильно и отчетливо, как в юности.

– Маргит, я тоже слушала лекции Когена. Я родилась в Марбурге. Я могла знать его, встречать… Андраш Шиманфи… Я сейчас постараюсь вспомнить…

– Нет, Кати, это такая история, – она машет рукой, – Он по каким-то фальшивым документам ездил… Это давно, еще до меня. Он и Эльвира. Она старше его была на год и восемь месяцев. Все принимали их за близнецов. А у них мама одна, а отцы разные. Они очень привязаны были друг к другу. Я-то ее не знала. Она там, в Германии умерла, у нее туберкулез был. Очень дружили они. Какой-то роман сумасшедший вместе написали, какая-то смесь всего, что только может быть в литературе… Ну, глупость в общем-то… Какую-то рукопись он продал… То есть не было никакой рукописи, он сам все это сделал. Руки у него были золотые, и мистификатор и поддельщик страшный!..

Я слушаю, оцепенев. Я его знала. Но почему он тогда так? Почему? Ну, заигрался. Но мог бы мне все рассказать, я бы все поняла, все! Но неужели теперь, через столько лет, после неудачного замужества, после каких-то нелепых связей, о которых стыдно помнить; после всего, что в моей жизни было; теперь, когда всем ясно, что Европа вот-вот загорится со всех сторон, и сколько тогда продлится война… Неужели теперь все равно это важно: почему он тогда не сказал, не рассказал все?.. И важно: как я-то могла поверить в эти ребячески выдумки: Джон Рэндольф, Иоганн Вахт… И все-все важно и значимо, и стыдно и больно, как будто вчера было и сегодня есть… Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи, Андраш Шиманфи…