Теперь о журналах: где же все это печатать?

Эпоха пятидесятых годов, когда «разговорившиеся» органы печати, возбужденные либеральными надеждами, еще сливались в некое общедемократическое единство (и Тургенев мог печататься попеременно в некрасовском «Современнике» и в «Русском вестнике» Каткова), – то вольное время кончилось. Журналы резко поляризуются; мало кто теперь рискует публиковаться «где выйдет» – все стремятся найти свой орган; общество требует от литераторов железной определенности – верности принятому направлению. Левые органы печати отныне для Лескова закрыты; в правые он сам не идет; он может рассчитывать только на журналы более или менее нейтральные. Говоря словами позднейшего поэта, – и некуда податься, кроме них. На счастье Лескова, Боборыкин, только что подхвативший из разжавшихся рук Писемского «Библиотеку для чтения», сидит с пустым портфелем, он берет первые главы (провинциальные, элегические, безобидные), наскоро пробегает их и, не подозревая дальнейшего, с февральского номера 1864 года под псевдонимом «М.Стебницкий» – запускает в печать.

Впоследствии Боборыкин, наверное, жалел об этом поспешном начале и хоть крепился и держал марку, но в своих воспоминаниях не посмел отрицать, что именно лесковским романом он угробил один из старейших российских «толстых» журналов, причем гибель наступила так скоро, что Боборыкин не сумел даже вполне рассчитаться с Лесковым по гонорарной части.

Однако это еще не все. Пока печатаются первые, «провинциальные» главы, все идет гладко, но едва действие перекидывается в столицы и возникают в романе остро описанные общественные силы, – делает стойку цензор. Закрепленный за журналом Евгений Де-Роберти, молоденький философ из земцев, человек мягкий и либеральный, не решается пропустить эти главы; в помощь ему прислан громкий балагур Феодосии Веселаго, моряк, историк русского флота. Сидят в редакции, пьют чай, режут текст, сминая сопротивление Боборыкина и Лескова, причем последний в ходе этих баталий приобретает от первого прозвище «Fame damnee», что в зависимости от отношения можно перевести и как «окаянный», и как «непоколебимый».

От этого резания происходят, между прочим, два обстоятельства, немаловажные в литературоведческом смысле. Во-первых, сам стиль работы, когда автор латает дыры чуть не в типографии, дописывая текст «на клочках», порождает большое количество огрехов, провалов и стилистических сбоев, которым в конце концов суждено сослужить роману «Некуда» дурную службу (я имею в виду чисто читательскую его судьбу). Во-вторых, и этот далеко небезупречный авторский текст в ходе резания изрядно покалечен. Два года Лесков будет хранить выброшенные куски, надеясь вставить их в отдельное издание, и предпримет эту попытку в 1867 году, но Маврикий Вольф эти куски элементарным образом потеряет, после чего «канонический текст» первого лесковского романа навсегда исчезнет из сферы досягаемости литературоведов. Для свершения судеб эти академические подробности, понятно, не имеют большого значения, ибо судьбы свершаются вследствие более глубоких причин.

Итак, цензоры режут текст и докладывают о том своему начальству. Глава столичного цензурного ведомства Михаил Турунов забирает корректуры и принимается дорезать их у себя в кабинете без свидетелей и без обсуждений. Роман, современным языком говоря, идет «под нож»…

Тогда Боборыкин решается на отчаянный шаг: выпускает журнальную книжку без очередных глав, объявляя, что публикация прервана.

Интерес публики мгновенно накаляется.

Турунов между тем подключает к делу жандармов: роман отправился на четвертое цензурование в недра III Отделения. Отсюда, наверное, и начинается слух, что Лесков написал «Некуда» по заказу III Отделения и имел за это «десять тысяч». Десять тысяч – это, конечно, миф, а вот по червонцу за книжку покупатели при конце публикации платят охотно – роман идет под гул набегающего скандала, и прежде чем первый критик успевает произнести о нем первое профессиональное суждение, – автор уже окачен ледяным душем полугласного подозрения, окружен быстрыми намеками «шепотников», окольцован демонстративными жестами знакомых и незнакомых людей «из публики», которые при появлении М.Стебницкого в общественных местах берут шапки и уходят. «Либеральная жандармерия» пожестче правительственной: там роман порезали, но пропустили – здесь его не пропустят.

Хорошо, но есть ведь и самостоятельные умы, независимые от веяний момента! Как они реагируют?

Лев Толстой романа не читает. (Прочтет тридцать лет спустя и тогда выскажется – определенно и независимо; но об этом ниже.)

Роман читает Достоевский. И включает в разговорный обиход, где, по воспоминаниям мемуаристов, охотно обшучивает его название, решительно отказываясь говорить о книге по существу. Люди, внимательно читавшие «Бесов», помнят, конечно, в каком издевательском контексте возникает там лесковский роман: Кармазинов и Петр Верховенский препираются по поводу рукописи: первый, не выдержав тона, шипит: «Вы не так много читаете…», второй же, выдерживая тон, ерничает: «Да нет, что-то читал: „По пути…“ или „В путь…“ или „На перепутье“, что ли, не помню. Давно читал, лет пять. Некогда» (выделено мной. – Л.А.).

«Лет пять» – это как раз 1864 год. «Некуда» иронически смешано тут с боборыкинским романом «В путь-дорогу», тогда же появившимся. Разменная монета в разговоре дурака с подлецом. Несерьезный предмет.

Аполлон Григорьев? Добрый гений Лескова, благословивший первые его шаги на литературном поприще, напечатавший в «Якоре» «Язвительного»…

Из позднейшей лесковской переписки: «Аполлон Григорьев… восхищался тремя лицами: 1) игуменьей Агнией, 2) стариком Бахаревым и 3) студентом Помадой». Смутновато. Стало быть, помимо трех этих лиц, остальное отверг? Григорьев умер 25 сентября 1864 года, не дожив до окончания публикации. Однако начало скандала он увидел. И успел отпустить по адресу г. Стебницкого в журнале «Оса» довольно злую шутку.

Но, поскольку с этой григорьевской шутки начинается история осмысления романа «Некуда» в печатной критике, – бросим на печатную критику общий взгляд.

Ситуация 1864 года определяется взаимодействием трех главных журнальных сил. Или, скажем так, соотношением трех главных линий спектра. Потому что есть линии и за границами «видимого» спектра, есть силы и вовне, по которым ориентируется литературная критика.

Из трех наиболее влиятельных журналов – два радикальных и один ^почвеннический». Красный, оранжевый… и зеленый, скажем так. Желтые – пропустим (в желтом, то есть межеумочном, «бульварном», – роман «Некуда», собственно, и напечатан). Есть еще голубой – в смысле «идеальности» и, конечно, без политической символики – это Иван Аксаков с газетой «День», но он особняком.

А главная троица вот: «Современник». Еще не остывший от рук Чернышевского. Здесь Антонович, считающий себя его главным продолжателем. И стремительно левеющий Щедрин.

Затем – «Русское слово». Орган молодых крайних радикалов, держащийся блистательным пером Писарева, за которым, однако, не теряется и «второй номер», – Варфоломей Зайцев; именно Зайцев ведет в «Русском слове» текущее литературное обозрение под ядовитой рубрикой «Перлы и адаманты русской журналистики».

И наконец – «Время», журнал, всецело определяемый Ф.Достоевским и пронизанный идеями Ап. Григорьева.

За пределами спектра – еще две силы, которые и создают видимую ось главного напряжения.

Во-первых – Герцен. «Колокол». «Лондонские пропагандисты». Это инфракрасная часть спектра: не всегда называемая, но всегда подразумеваемая; это запал, уже целое десятилетие возжигающий русскую революционность.

На другом конце, и тоже «за гранью», но уже в ультрафиолетовой, презренной, адской бездне – Катков. Издающийся в Москве «Русский вестник». С недавних пор – символ верноподданности, реакции и официозного рвения.