Изменить стиль страницы

Курсивы и вопросы, разукрасившие этот пассаж, – не мои: это вскоре проделает с текстом «Библиотека для чтения», когда до «Тюфяка» дойдут руки у Сенковского. Это будет в мае.

А в феврале успевает еще раз вернуться к Писемскому «Современник». В «Обозрении русской литературы за 1850 год», в статье второй. (Автор – Владимир Гаевский, молодой либерал. В будущем – изгнан со службы по подозрению в контактах с Герценом. В будущем также – один из основателей Литературного фонда.)

– Бешметев, – пишет он, – безволен. Это непонятно. Что он – чурбан, брошенный в болото? Извините: мы употребляем слово «чурбан» не для обиды. Мы же видим, что Бешметев – человек с умом и чувствами. И сам г. Писемский, надо думать, понимает это. Зато как хороши у него второстепенные лица! Перепетуя Петровна и Феоктиста Савишна летают и хлопочут – ну, как живые! А Бешметев, – возвращается В.Гаевский к чертову тюфяку, – что он такое? Пожалуй, он не герой повести, в нем нет движения. Может быть, «Тюфяк» вовсе и не повесть?! Идея г. Писемского как-то не имеет окончательного развития, как бывает в повестях. И развязка скомкана: мы ждали борьбы (может быть, тогда что-нибудь поняли бы… – Л.А.), а Бешметев взял и помер… Но написано бойко, живо!

На этой бодрой ноте «Современник» завершает разбор. И тут не выдерживает молодая редакция «Москвитянина»:

– Повесть перед нами или не повесть, это совершенно неважно: у нас все называется повестью…

«Москвитянин», апрельская книжка (№ 7) 1851 года. Рецензия на отдельное издание «Тюфяка», сброшюрованное Погодиным в типографии Московского университета. Подпись: «О.»

Островский… И тон выдает: спокойная прямота; без игры говорит человек и ничего не прячет.

Пообещав разобрать журнальные отзывы о повести, Островский замечает, что секрет Писемского не в умственной идее, а в живых образах: это талант чисто художественный и очень искренний. Поэтому для начала Островский пересказывает сюжет. Пересказав, выписывает пару страниц. Выписав, спрашивает: что же все это означает? Далее – суть:

«Мы не вправе винить этих людей, если… недостаток житейских способностей в них – органический, природный недостаток…» То есть: Бешметев сам по себе хорош, только ему не дают реализоваться. Эту мысль и хотел выразить автор, и критики, к несчастью, не обратили на нее внимания и говорили о постороннем.

Этим замечанием «разбор критики» у А.Островского и исчерпывается. В заключение он с подкупающим прямодушием сознается: «В то время, как я писал этот разбор, я думал, что непременно найду для видимости беспристрастия, за что в конце побранить автора; но окончивши, я вижу, что решительно не за что».

Пожалуй, это не статья критика. Но точность эмоционального отношения – замечательна. Придет время, эмоциональное отношение будет истолковано: за повесть Писемского возьмется в кругу «Москвитянина» критик. Это будет Аполлон Григорьев. Возьмется он за это дело через два года. Но эти два года другие критики еще потолкут воду в ступе.

Май 1851 года: слово берет старик Сенковский. «Старик» – фигурально: пятьдесят лет от роду; но блистательное шутовство Барона Брамбеуса – позади, и лучшие годы «Библиотеки для чтения» – тоже; на фоне журналов с «направлением» нынешняя «Библиотека…» выглядит жалко. Однако и Сенковский хочет высказаться о явлении, вызывающем всеобщий интерес.

– Труд Писемского, – объявляет он, – есть одно из самых замечательных беллетристических произведений прошлого года… Начать так блистательно удавалось не многим. (Следует пересказ содержания.) Автор, однако, далеко запрятал свою личность: из его повести вы не узнаете ни его убеждений, ни образа мыслей. (Что же тогда у него так замечательно? – Л.А.) А верность действительности! А точность описаний! (Следует семь страниц выписок.) А Масуров, напоминающий Ноздрева! А главный герой… Но что же, однако, с ним делать?… Он – неопределенный какой то… Лучше бы автор придал ему меньше инерции (рецензент хочет сказать: «инертности.» – ЛЛ.), так было бы понятнее. – Несколько завязнув в своих рассуждениях, рецензент «Библиотеки для чтения» находит спасительный выход: он переключается на своего коллегу из «Отечественных записок». Процитировав дикий абзац о «косности внутренней» и «косности физической» (см. выше) и расставив в этом абзаце возмущенные вопросительные знаки, журнал «Библиотека для чтения» завершает дело предположением, что непостижимая абракадабра журнала «Отечественные записки» повергла г. Писемского «в совершенное недоумение».

Г-н Писемский безмолвствует.

Два с половиной года спустя журнал Сенковского еще раз вернется к повести «Тюфяк». Он сообщит читателю, что герой г. Писемского дик, вял и нравственно тяжел до неправдоподобия, что г. Писемский зря подражает Гоголю, что этот путь вреден для нашей изящной словесности и что «Тюфяк» нам… (т. е. «Библиотеке для чтения») сразу не понравился…

Как?! А «одно из самых замечательных произведений года»?! А «блистательное начало»? А верность «действительности»? Ну, ладно. Методология Осипа Сенковского не входит в круг наших забот, важно другое: два с половиной года понадобилось «Библиотеке для чтения», чтобы смутное беспокойство, терзавшее ее рецензента при первом чтении талантливой и непонятной повести Писемского, реализовалась в отчетливом ее отрицании, пусть даже совершенно бездоказательном.

Между тем понемногу разбираются в своих эмоциях и «западники». В январском номере «Отечественных записок» 1852 года появляется следующее уведомление: «Приступаем… к давно обещанной оценке произведений г. Писемского…»

Как?! Вы уже дважды оценивали!

Ничего. Времена меняются. То – не в счет. Теперь, год спустя, «Отечественные записки» признаются, что «Тюфяк» уже тогда, при первой публикации, удовлетворил «не всех» (перевод с дипломатического: и нам «сразу не понравилось». -Л.А.). Странно, что некоторые чрезмерно восторженные критики тогда прямо-таки пали ниц перед Писемским и провозгласили его – талантом, талантом «художественным» и даже талантом «искренним». (Понятно: это – отповедь Островскому. Между прочим, автор этой части обзора – Петр Кудрявцев, «друг и преемник» Грановского, сподвижник Белинского, давний сотрудник также и «Современника». – Л.А.) «Мы, – пишет П.Кудрявцев, – смотрим на первые повести лишь как на пробу таланта и не вдруг решились бы так сразу говорить о художественности и нехудожественности…»

Под занавес – еще замечание:

– Есть различие между талантами образованными и необразованными. Да, Писемский имеет талант изображать внешность смешного. Но мы не собираемся подражать тем крикунам, которые с первого произведения записывают одного в Шекспиры, другого – в Гомеры. Для нас (для «Отечественных записок». – Л.А.) истина выше талантов.

Автор этой части обзора – Алексей Галахов. Тот самый, что принес в «Отечественные записки» первую, прирезанную впоследствии повесть Писемского. «Крикун», записавший Писемского «в Гомеры», – это Александр Островский, статью которого в «Москвитянине» мы только что цитировали. «Крикун», записавший «в Шекспиры» самого Островского, – Аполлон Григорьев; к его статьям в «Москвитянине» мы сейчас перейдем. Но прежде – два общих соображения.

Первое. Смутная неопределенность, царящая в головах критиков в отношении представшего им явления, – вовсе не следствие их профессиональной слабости, хотя пятидесятые годы, конечно, не золотой век русской критики. Тут ситуация! Писемский не влезает в системы отсчета. Он и прост, и непритязателен, и податлив, а – не влезает. То объяснение, будто он не ведает умственных замыслов и просто «списывает действительность», – это, простите, детский лепет: ни одно произведение не подействует на читателя и тем более не произведет впечатление таланта, – если оно будет «просто» списывать с натуры тетушку Перепетую или тетушку Феоктисту. Оно рассыплется! Талант всегда мыслит, хотя не всегда рассуждает. И Писемский мыслит – художественной интуицией. Природа таланта в нем работает – она отбирает только то, что надо, – даже если абстрактность ума, «мало тронутая» университетским образованием, и не бежит впереди природы со своими догадками. Да, этот художественный мир непритязателен, рыхл и даже по-своему беззащитен, но это качества ситуации, которые и вызвали этот мир к жизни, они и есть та загадка, которую культура разрешает, выдвигая именно такого художника.