Наверно, кричала я сама, но не узнавала собственный голос. Я не могла пошевелиться от страха и, схватившись руками за горло, бросилась прочь.

Я думала, что никогда оттуда не выберусь, я металась по комнатам, ничего не понимая от страха. Снова очутившись в детской, я увидела медвежонка у Арильда на кровати, но книжки, лежавшие на комоде, исчезли; я побежала дальше, спотыкаясь о мебель и падая. Каким-то чудом я отыскала дверь – удивительно, что она все еще была открыта, – и выбралась наружу.

Я повернулась, чтобы закрыть дверь, и тут же увидела фигуру в белом; словно механическая кукла, она скользила сквозь темноту прямо на меня.

Крик застрял у меня в горле, я хотела хлопнуть дверью и повернуть ключ, но силы меня покинули. Я словно окаменела. Хорошо, что я не успела закрыть дверь: фигура в белом превратилась в Розильду.

Глаза у нее потемнели, а лицо было мертвенно бледным. В руках она держала картину. Розильда пошатнулась и протянула ее мне.

Оцепенение сразу прошло. Я переживала за нее. Она была совершенно разбита, волосы беспорядочно торчали, она шевелила губами, не произнося ни звука.

– Розильда, пойдем присядем.

Я поставила картину на пол и помогла ей выйти на лестницу, к маленькому диванчику, на который она покорно опустилась. Я закрыла дверь в апартаменты, взяла картину и поставила ее перед Розильдой.

Что с ней могло произойти? Она стала какой-то безразличной. Это пугало меня. Но стоило мне только взглянуть на холст, как я все поняла. Передо мной была та самая картина, о которой мне говорила Розильда, – «Смерть Офелии», она еще переживала, что отец мог ее уничтожить.

Амалия тоже о ней вспоминала, когда рассказывала о смерти Лидии. Все в замке считали, что это был знак. Этой картиной Лидия предрекла, что с ней случится, она изобразила на ней собственную смерть.

Наверняка Розильде было не по себе при взгляде на эту картину спустя столько лет. Она словно переживала все заново. Но она же сама настаивала на том, чтобы пойти сюда. Она упрямо хотела видеть эту картину.

Меня картина не пугала. Я встречала похожие мотивы в альбомах по искусству, которые были у нас дома.

Офелия лежала в воде почти у самого берега, большие мертвые глаза смотрели вверх, губы были слегка приоткрыты, словно она мгновенье назад сделала свой последний вздох.

Высокий белый лоб был прекрасен, рыжие пряди волос плавали вокруг головы, словно струящаяся кровь, красивые и пугающие. На ней было белое платье, усеянное полевыми цветами, словно она только что гуляла по летнему полю и цветы пристали к одежде.

Берег покрыт густой зеленью, тяжелой и роскошной, лишь кое-где виднеются одинокие лилии и белые розы. Вокруг утопленницы плавают белоснежные кувшинки, покоящиеся на ложе из зеленых водорослей, которые всплыли со дна.

Этот берег был мне знаком. Он и сегодня выглядел точно также. Лидия изобразила берег реки неподалеку от дома Акселя Торсона.

Но самое сильное впечатление на меня произвели руки Офелии. Предплечья утопали в воде, а беспомощные тонкие запястья и умоляюще воздетые кверху ладони и нижние части рук возвышались над водой и тянулись прямо к тебе. Слабые пальцы словно молили о пощаде.

На поверхность воды всплыл букет белых роз, который утопленница перед смертью держала в руке.

Неприятно поражало беглое сходство Розильды с мертвой Офелией – ничего удивительного в этом не было, ведь Лидия рисовала с себя, а Розильда, как уже говорилось, походила на мать. Во всяком случае, у обеих были рыжие волосы.

Рама вокруг картины была темной. На обратной стороне написано: «Офелия в своей водяной могиле, соединившаяся с кувшинками и затонувшими звездами. Нарисовано в июле 1893 года Лидией Фальк аф Стеншерна».

Мать Розильды утопилась. Думаю, когда они нашли ее, она выглядела примерно так же.

Розильда не шевелилась, она сидела, опустив голову мне на плечо, и не сводила глаз с картины; по-моему, она немного успокоилась.

Внезапно послышались решительные шаги, на лестнице появился Аксель Торсон. С каменным лицом он быстро прошел вперед, даже не взглянув на нас, взял картину и повелительно протянул ко мне руку. Я поняла, что он требует ключи, и дрожащей рукой отдала их ему.

Он молча повернулся к нам спиной, открыл дверь и исчез в темноте, а я взяла Розильду за руку и повела вниз по лестнице.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Я поняла, что очень провинилась, за сделанное придется расплачиваться. Разумеется, входить в апартаменты Лидии было запрещено, теперь я это осознала в полной мере и с беспокойством ждала, что за этим последует.

Аксель, конечно, поговорил с Верой и с Амалией, теперь они посовещаются и вынесут приговор.

В какой-то момент я решила сама пойти к Амалии и все рассказать – это был самый лучший выход, но малодушие пересилило, и я никуда не пошла. Мне было больно при мысли о том, что Амалия во мне разочаруется, я так радовалась, что она мне доверяет. Тогда это было для меня важно, ведь на Каролину я не могла положиться.

Если бы все получилось, как мы сначала задумали, я бы рассказала Каролине о том, что случилось. Но я же решила ее избегать, и мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Я и представить себе не могла, что так получится: мы не стали врагами, но почти не разговаривали друг с другом, каждая была занята только своими собственными делами. Нас ничто больше не связывало, и я места себе не находила, потому что мне было очень больно оттого, что приходилось все время друг друга не замечать.

Переживала ли Каролина наш разлад так же тяжело, как и я? Во всяком случае, она этого не показывала. Она стала ужасно деловитой, и деловитость эта носила какой-то лихорадочный характер – я догадывалась, что ей не так уж сладко. Не знаю, может, я просто это все придумала, потому что мне хотелось, чтобы так было на самом деле. Все у нее было замечательно.

Каролина стала заниматься верховой ездой. Ее учил Арильд, и теперь она каждый день каталась на лошади, иногда вдвоем с Арильдом, а иногда они брали с собой Розильду. Когда они уезжали втроем, мне становилось немного одиноко. Хотя я сама в этом виновата. Арильд мне тоже предлагал поучиться, но я никогда не сидела на лошади и боялась, что окажусь бездарной ученицей. А Каролина, напротив, ездила когда-то без седла и умела обращаться с лошадьми. Ей надо было только научиться ездить с седлом.

Несколько дней мне было ужасно плохо. Пока все ездили верхом, я сидела в свей комнате и пыталась читать или писать. Но большую часть времени я переживала из-за своей недавней выходки.

Самое удивительное, что никакого наказания за этим не последовало.

Аксель Торсон ни словом не обмолвился о случившемся. Он вел себя как и раньше. Такое впечатление, что он и Вере с Амалией ничего не сказал.

Амалия, которая прежде чувствовала, что я в ней нуждаюсь, теперь почему-то стала держаться от меня в стороне. Наверно, она решила, что ее поддержка на этот раз мне не потребуется. В каком-то смысле это меня успокаивало.

Что же до Веры, то вскоре я поняла, что она ничего не знает. Ну не могла она держать в себе такую сногсшибательную тайну и никак это не показывать! Она бы ходила с загадочным видом и всячески намекала, что ей кое-что известно.

Аксель человек умный. Было ясно, что он решил смотреть на случившееся сквозь пальцы. Он понимал, что такое больше не повторится. Иногда случается, что наказанием становится сам проступок. Тут уж ничего не попишешь. Что сделано, то сделано. Вряд ли что-либо могло измениться в лучшую сторону, если бы Аксель принялся рассказывать всем о том, что произошло.

Думаю, что Аксель Торсон, будучи человеком неглупым, полагался на разумный промысел судьбы, который все расставляет по своим местам, – и события движутся своим чередом, а вмешательство самого Акселя здесь совсем не обязательно. От него я многому научилась.

У меня гора с плеч свалилась, когда я, наконец, поняла, что больше не надо мучиться ожиданиями и бояться неминуемых последствий.