— Может, и простит, — уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.

В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:

— А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано — лежи, значит, лежи.

И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.

Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.

— Дядя, — задыхаясь, проговорил Виктор, — вы не сердитесь больше на меня? Я больше никогда не буду… Это вы, дядя, вчера танцевали? Я видел, я чуть не узнал… Вы простите меня, очень прошу…

— Годи, годи, юнга! — сказал Семён Грач и нахмурился, чтобы скрыть своё смущение. — Лежи смирно, а то не прощу!

Это и было прощение — долгожданное и неожиданное, как всё то, чего долго-долго ждут и в чём сомневаются. Оно пришло, это прощение, без лишних слов, без выговоров, оно засветилось ласковой, почти смущённой улыбкой человека, которого юнга так зло обидел и который теперь не сердился на него. Горячая благодарность охватила Виктора. Прощение, прощение!

Виктор тут же на койке отбил чечётку, во весь голос закричал «ура» и так подпрыгнул, что чуть не проломил койку.

Семён Грач смотрел из-за тумбочки на Виктора, повторяя:

— Ну, бо, годи, скаженный! Годи!

Легко сказать! Дядя Семён простил Виктора… Мальчик уже чувствовал в своих руках флажки, дорогие флажки, красные флажки! Глаза косили, пальцы щёлкали, язык цокал, ноги выделывали такое, что Остап расхохотался:

— От, чудовый! А ну, скоком, скоком, а ну!..

— Дядя Семён, ура! Фёдор Степанович, ура! Костин-кок, ура! Всем гип-гип, ура! — вопил Виктор, прыгая всё выше.

— Семён, смотри, что он выделывает! — смеясь, говорил Остап. — Возьмём его к нам за цыганёнка.

Дверь открылась. Строгий голос спросил:

— Кто шумит? Прекратить шум! Где санитар? Что смотрит санитар?

Виктор с размаху упал на койку, забился под одеяло и замер. В каюту вошёл доктор, с лысой головой, бритым лицом и с бородкой, которая по-норвежски была отпущена только под скулой. Он говорил очень строго, сердито, но Виктор сразу понял, что он не строгий и не сердитый, а впрочем, всё казалось ему таким радостным в эти незабываемые минуты.

— Умыть больных! — приказал доктор. — Как вы себя чувствуете, товарищ краснофлотец? — спросил он у Грача. — Хорошо? А вы, товарищ юнга? У вас ничего не болело, когда вы горланили на весь корабль и прыгали как сумасшедший? Лежать, не двигаться! Посетитель, выйдите!

Начались мелочи жизни: санитар умыл Виктора, потом они с Семёном пили чай. Потом доктор с норвежской бородкой, которая очень интересовала Виктора, осмотрел больных. Он тыкал Виктора пальцем и говорил:

— Один — синяк, два — синяк, три — синяк. Ого, какой синяк на плече! Болит?

Плечо немного болело, но Виктор сказал, что плечо совсем не болит, что он здоров и не хочет больше лежать. Доктор велел ему замолчать, но разрешил встать и одеться.

Санитар принёс робу Виктора, высушенную и выутюженную так хорошо, что всё выглядело новеньким. На клёше была заглажена острая, твёрдая складка.

— А бушлат? — спросил Виктор.

— Бушлат, верно, волна смыла, — сказал Грач, который после докторского осмотра, одетый в халат, сидел на койке.

— А чехол от флажков? — настаивал юнга.

— Там, где ему быть полагается, — ответил санитар. — Приказали, я и отдал.

Виктор понял, что приближаются самые серьёзные минуты, и больше не стал расспрашивать. Он волновался, умоляюще поглядывая на Грача, но тот делал вид, что всецело занят туалетом юнги, и строго командовал:

— Пояс перетянул. Вырез форменки спереди опусти, а тельняшку поддёрни… Бескозырку выровняй по бровям. Вот так!

В дверь постучали. Санитар сообщил:

— Лескова спрашивают.

Решающие минуты наступили. Что несли они Виктору? Мальчик не спешил оставить Семёна, с которым его связала вчерашняя борьба против шторма и в котором он нашёл нового друга. Он молча смотрел на него. Грач положил здоровую руку на его плечо и сказал серьёзно и настойчиво:

— Ну, ступай, юнга! Всё в порядке. Так и скажи, если спросят: всё в порядке, чисто за кормой. А придём в Кронштадт, бывай у меня. Добре?

— Спасибо, дядя Семён, — пробормотал юнга.

Семён повернул его лицом к двери, и юнга, не оборачиваясь, вышел.

На палубе его встретили двое: Ламин — друг его отца — и Остап Гончаренко.

Ламин серьёзно сказал:

— Идём, Лесков!

Виктор последовал за ним. Сзади шёл Остап. Он пощекотал шею мальчика и чуть слышно сказал:

— Ленточки косые.

— Ничего не косые, — прошептал Виктор, и ему стало легче от этой ласки.

Они свернули в коридорчик и вошли в большую каюту. Навстречу им поднялся Скубин. Виктор, как сквозь сон, припомнил: не этот ли командир нёс его вчера с верхней палубы? Может быть, и так, но сейчас об этом некогда было думать.

Скубин внимательно смотрел на Виктора.

Юнга поднёс руку к бескозырке и с трудом доложил:

— Воспитанник блокшива Лесков явился…

— Так, — сказал командир. — Ты пришёл за флажками?

Виктор молчал. Ему было тяжело. Вся картина погрузки возникла в его памяти. Он снова услышал медный грохочущий голос и снова переживал свой стыд.

Скубин спросил у Гончаренко:

— Краснофлотец Семён Грач простил юнге Лескову его проступок?

— Так точно, простил! — ответил Гончаренко.

— А что он сказал тебе, юнга Лесков?

— Он сказал… чтобы я сказал… что всё в порядке.

— Хорошо, в таком случае с моей стороны препятствий не имеется, — проговорил Скубин. — Я должен возвратить тебе красные флажки. Ты кое-что сделал для того, чтобы получить их. Я говорю о вчерашнем случае на верхней палубе. Главное в человеке — смелость. Когда этого требуют обстоятельства, надо забыть о себе, сделать всё для товарища, для корабля. Вчера ты доказал, что у тебя есть хорошие задатки.

Он выдвинул ящик письменного стола и достал незастёгнутый серый чехол, в котором виднелись древки сигнальных флажков. Затем застегнул чехол и подал юнге красные флажки, дорогие флажки, которые стали для Виктора больше чем флажками. Здесь было всё — и улыбка Фёдора Степановича, и дружба блокшива…

ПРОБА

Знал ли Иона Осипыч, что происходит с Виктором? Знал! Накануне он слышал от Скубина, что Виктор ещё до обеда получит свои флажки. Почему же кока не было в этот торжественный момент в каюте Скубина? Ведь, наверно, Скубин разрешил бы ему присутствовать там. Нет, добрейший Иона Осипыч не мог присутствовать в каюте вахтенного начальника. Знатный кулинар флота тоже переживал тревожные минуты. Нетрудно понять, что должен был чувствовать Иона Осипыч, который в сопровождении дежурного по камбузу как раз в это время переступил порог командирского салона, обитый ярко начищенной латунью.

Продолговатый, просторный командирский салон, с красным ковром на палубе и с большим столом посредине, был как бы перегорожен солнечными лучами. Они были такие яркие, что совершенно скрывали дальний конец салона. Можно было подумать, что в салоне никого нет. Вдруг раздался голос:

— Подойдите!

Это сказал командир корабля. Но командир корабля был не один. За столом сидел нарком. Он только что снял очки, держал их в руке, немного на отлёт, смотрел на вошедших, и его глаза светились удивлённой улыбкой, как бы спрашивая: «Что за чудо?»

Вопрос относился к тому, что двигалось за дежурным. Это было очень большое, медлительное, торжественное и белоснежное. Когда это попало в полосу солнечных лучей, всё кругом засияло. В общем, это был не кто иной, как Иона Осипыч, но такого Ионы Осипыча никто никогда не видел. Важный, торжественный, молчаливый, он плыл по салону с подносом в руках, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Нарком с интересом рассматривал кока. Приняв доклад дежурного старшины по камбузу, он серьёзно сказал: