Глава 1. Старая гавань

Из теплой воды, подернутой нефтяными пятнами, поднимались стальные сваи. Они переплетались в замысловатый каркас, по верху которого шел настил из выбеленных солнцем досок. Ходить по настилу было опасно. Доски местами провалились, и стоило только глянуть в большие с рваными краями дыры, как сразу начинала кружиться голова. Гораздо интереснее было внизу, под настилом, где царил зеленоватый полумрак и можно было лазить, цепляясь за раскосы и поперечины каркаса, или просто сидеть на колючих ржавых балках, свесив вниз ноги. Сваи обросли водорослями, словно бурыми нечесаными бородами. В бородах прятались осторожные креветки и рыбья мелюзга. У самой поверхности серебряными огоньками поблескивала на солнце ставридка, а иногда в тень причалов забредала стая круглоголовой, толстогубой кефали.

Здесь, в Старой гавани, была своя, особая, нешумная жизнь. Пять причалов, покачиваясь на тонких кривых ногах, с опаской уходили в море. Возле них давно уже не швартовались корабли. Даже буксир «Красный Батум», который приводил в Старую гавань обреченные на слом коробки судов, закончив работу, возвращался в порт. Мертвые пароходы стояли прямо у берега, между причалами. Они были мертвые, но их все равно притягивали канатами к палам — пузатым чугунным тумбам. Точно боялись, что суда вдруг уйдут из своей последней, печальной гавани обратно в согретое солнцем море.

Каждую неделю в Старую гавань приходила бригада газорезчиков. Трещали аппараты, шипя, падали в воду капли расплавленной стали, словно слезы бывших кораблей.

Беловолосый мальчишка лет тринадцати не отрываясь смотрел, как кран поднимал в воздух то кусок стального борта, то часть шпангоута с остатками обшивки, то разрезанный пополам форштевень.

— Тошка! Ну чего ты, не слышишь, что ли?

Мальчишка обернулся.

— А, Бобоська! Я уж думал, не придешь. Лопатку принес?

— А как же? Его без лопаты не возьмешь. Пошли?

Тошка, хватаясь руками за раскосы, выбрался из-под причала. Прыгнул на заскрипевшую под ногами гальку.

— А где копать будем?

— За волнорезом, где труба выходит. Там самый червь...

Всю свою жизнь Тошка прожил в далеких от моря краях, в небольшом поселке Нефтегорске, затерявшемся в безводной заволжской степи. Впрочем, километрах в пяти текала речка Воробьиха. Заросшая талами и шиповником, она вилась по степи узенькой голубой полоской. К середине лета Воробьиха пересыхала, превращалась в цепочку луж. Между ними на пыльном сером песке блестели расклеванные воронами раковины перловиц.

Настоящая рыба в Воробьихе не водилась. Жили в ней только пескари, щиповка да еще худые юркие уклейки. И все-таки Тошка любил Воробьиху. Любил запах шиповника и таинственный полумрак, царящий в густых непролазных талах. И еще уклеек, которые изредка попадались на крючок. А главное— это была вода. Она, тихо журча, текла куда-то далеко, в неизвестные и, наверняка, удивительные края.

Вечерами, забравшись на диван, Тошка читал растрепанные книги о теплых морях, по которым плывут легкокрылые барки с черными флагами на грот-мачтах. Над соленой океанскои водои стелился пороховой дым, и узколицый пират с серебряной серьгой в ухе забрасывал абордажный крюк на снасти купеческого корабля.

— Читал бы ты лучше Тургенева, — говорил Тошке отец. — Или других классиков. Ну, что это у тебя за книжки такие? Где ты только берешь белиберду эту?

Но Тошке не хотелось читать «Бежин луг», который ему упорно подкладывал отец. «Бежин луг» проходили в школе. А в Тошкиных книгах было то, о чем не знали даже учителя. Ну, что мог сказать вечно хмурый учитель алгебры о приключениях знаменитого клипера «Золотой Рог» или о грозе Карибского моря корсаре Фаралетто, по прозвищу Пепино-Ягуар. Достать такие книги было непросто. Они месяцами не возвращались в библиотеку, и их приходилось выпрашивать у знакомых ребят или выменивать на что-нибудь.

Когда нечего было читать, Тошка пробовал сам выдумывать героев. Занятие оказалось увлекательным, но не таким уж простым. Труднее всего приходилось с именами. Годилось далеко не каждое: ведь их должны были носить необычные люди, жившие тревожной и смелой жизнью морских бродяг.

Как только появлялось подходящее имя, новый Тошкин герой сразу становился живым и понятным. Тошка видел его лицо, походку, костюм и знал наперед, чего можно ожидать от этого человека.

— Пусть себе сочиняет, — говорила Тошкиной матери старушка библиотекарша. — Не мешайте ему. Может, он будет поэтом или путешественником...

Ей очень хотелось, чтобы Тошка стал поэтом.

За поселком, в степи текла Воробьиха. Текла куда-то на юг за синий степной горизонт. По ней можно было весной, в большую воду, добраться в челноке до другой реки, а потом до третьей и в конце концов попасть в Волгу. А там только плыви! Мимо лесистых крутых берегов, минуя незнакомые, шумные города и рыбачьи села с широкими улицами, на которых сушатся сети. Все на юг, на юг, навстречу теплому дыханию больших морей.

Большие моря... Они всегда казались Тошке живыми. У них был свой нрав, свой цвет. Смотря по настроению: от веселого — голубого и до неистового — свинцово-серого. Были они громадные, яркие и пахучие, как степь, когда зацветают тюльпаны...

Через три года после окончания войны Тошка уехал из поселка. Его отца перевели на работу в небольшой южный порт. Это был уютный городок с вымытыми дождем тротуарами, с полутемными кофейнями, с крикливым Турецким базаром, где продавалось все что угодно: лески из конского волоса, тонко резанный табак, копченая барабулька и живые перепела. На рейде, за брекватером, стояли океанские суда. Разноцветные флаги, разноцветные трубы и желтые стрелы судовых кранов. По вечерам у морского Интерклуба громко смеялись парни в синих беретах с помпонами, в парусиновых каскетках, в шерстяных вязаных колпаках. Французы. негры, норвежцы. Они ходили обнявшись и покупали в магазинах цветастые цыганские шали.

День и ночь над городом плыли пароходные гудки. Торжественные, и бархатистые, и чуть хрипловатые, простуженные где-то в сырых широтах Атлантики.

— У каждого парохода свой голос, — говорил Тошке боцман Ерго — хозяин Старой гавани. — Пассажирский должен красивый голос иметь, приятный, как у артиста в театре. Военному какой голос надо? Никакого не надо. Ему сирены хватит. Ему петь некогда. Буксир, тот всегда злится. Работа тяжелая, весь в мазуте, красоты у него в жизни нет. Вот и кричит, как старуха Марго, которая моет чашки в кофейне на Трапезундской улице.

Ерго был черным, словно буксир, у которого тяжелая работа и нет в жизни красоты. Казалось, солнце прокалило его кожу до самых костей. Тошка впервые увидел боцмана, когда тот, по пояс голый, мускулистый и ловкий, ловил брошенную с «Красного Батума» чалку.

У Ерго не было ноги. Вместо нее деревянная култышка с толстой набойкой, вырезанной из автомобильной шины. По асфальту боцман ходил быстро и уверенно, лишь слегка ныряя правым плечом. А вот на гальке култышка скользила, и Ерго сердился.

Мокрый линек с тяжелым шаром на конце пологой дугой прочертил воздух. Ерго вскинул руки, чтобы поймать его, но култышка скользнула, и он промахнулся.

— Черт тебя забери! — выругался боцман.

На буксире рассмеялись. Оплетенный веревкой шар, стукнувшись о берег, покатился к воде. Тошка подбежал и наступил на него. Весельчак с буксира изо всех сил дернул линек, и Тошка покатился по гальке. Команда «Красного Батума» просто стонала от хохота.

— Эй, олан*! — крикнул Ерго, свирепо поблескивая синеватыми белками глаз. — Я тебя на берегу встречу — ты не смеяться, ты плакать будешь. Вот такими слезами.

— И он показал два черных, увесистых кулака, На буксире стихли.

Снова просвистел в воздухе линек. На этот раз Ерго поймал его. Толстый мокрый канат выползал на горячую гальку нехотя, как сонная змея. Ухватившись за петлю, боцман потащил канат к причальной тумбе.