Я сгоню на луг росистый
Шуструю скотину…
Там у речки, речки быстрой,
Срежу камышину…
Продырявлю камышину,
Сделаю свирель я
И рассыплюсь соловьиной
Переливной трелью.
‹1911–1913›
В эту ночь тревожно-голубую,
Распустились ольхи и березы,
И прозрачный воздух на поляны
Уронил серебряные слезы.
На рассвете зорька золотая
Загорелась ярким перламутром
И шепнула сонной деревушке:
«С добрым утром!»
‹1913›
Мне снится родимое поле,
Все снится задумчивый лес
И тихая песня на воле,
Как отзвук далеких небес.
Осины шумят за полями
В алмазах весенних лучей,
И звонко лепечет струями
Певун светлоликий — ручей…
Уйти бы в родимое поле,
В зеленый задумчивый лес
И тихо смеяться на воле,
И петь о лазури небес…
‹1913›
"Будь Юрием, москвич…"
‹1914–1915›
На белом снеге оттиск лапок
Медлительных гусиных стад,
И звонче голос нежных маток
И смех косматых жеребят.
За сетью снежной паутины
Зимующий темнеет стог.
И, как старухи, горбят спины
Деревья вдоль больших дорог.
‹1916?›
"Я вплетаю в свой стих год от году…"
Азиатского вязева нить.
О скажи мне, в какую погоду
Я бы мог о Москве позабыть?
Чтоб с тоскою своей неослабной
Не ходить в захудалый кабак,
Пить мадеру с девицей похабной
И любить ее черт знает как.
И не петь ей про синие нивы,
Про семью и про старый мой дом…
Если выпил сегодня я пива,
Значит, завтра напьюсь коньяком!
‹1922–1923›
"Месяц рожу полощет в луже…"
С неба светит лиловый сатин.
Я стою никому не нужен,
Одинокий и пьяный, один.
А хорошего в жизни мало,
Боль не тонет в проклятом вине,
Даже та, что любил, перестала
Улыбаться при встрече мне.
А за что? А за то, что пью я,
Разве можно за это ругать,
Коль на этой на пьяной планете
Родила меня бедная мать.
Я стою никому не нужен,
Одинокий и пьяный, один.
Месяц рожу полощет в луже,
С неба светит лиловый сатин.
‹1923–1924›
"Жизнь, как коня, держи за узду…"
‹1924–1925›
Еще девочка ты, дочь степей,
Не знакомая с жизненным ядом.
Потому-то и хочется мне
Твоего недозрелого взгляда.
Ты не смотришь, не нравлюсь, ну что ж…
Я отцветший, я ворон осенний,
Но тому, в ком ты вызовешь дрожь,
Позавидую в позднем волненьи.
‹1925. Баку›
Ночь… Передо мной
Белеет лист бумаги, —
Словно степь, что вьюгой
Дикой замело.
Голова поникла,
И морщин зигзаги
Перекрыли вдоль
Усталое чело.
Тишиной погоста
Замер гул трамваев.
Город утопает
В каменную жуть…
Что же мне так больно,
Сам того не знаю.
Или мне придется
Кончить здесь свой путь.
А мечты кипят,
И в муках разум тонет.
Где ты, юность — синь
Навек угасших снов?
В глубине души
Безмолвно что-то стонет
Над холмом истлевших
В пыль и прах годов…
Жизнь свою листая,
Стыдно мне и жутко.
Мне бы не родиться
Вовсе и не жить.
Боже мой! Зачем
Такую злую шутку
Сатана со мной
Изволил сотворить!
Мне приснилась бабка
Мертвая в косынке:
— Ты ли это, внук мой?
Как ты худ и сед!
. . .
Не пора ль и мне
Кончать уже волынку —
Этот путь унылый
Маяты и бед!