И именно Standpunkt поэта, его убеждение в том, что государственная и общественная жизнь не могут быть надлежащим образом устроены без опоры на христианский фундамент, позволяет ему оценивать духовно-нравственное состояние людей как важнейшую характеристику времени, как неоценимый (хотя и невидимый) фактор высшего реализма и подлинного прагматизма. Подобные зависимости имели для Тютчева непреложный характер, сравнимый с физическими законами, и служили ему индикатором для определения возможного хода тех или иных событий. И в данном отношении подлинно реалистическое значение его внутренней логики может быть подчеркнуто словами Н. В. Гоголя, писавшего о «высшей битве» в современной цивилизации — не за временную свободу, права и привилегии, а за человеческую душу, отсутствие света в которой не заменят никакие конституции и которой для ее исцеления необходимо вернуть забытые и отвергнутые христианские святыни. Сам поэт отмечал, что «исконно-православное, христианское учение» есть «единственно-руководящее начало» в «безысходном лавиринфе» коренных жизненных противоречий.
Таким образом, в историософской системе Тютчева христианская метафизика определяет духовно-нравственную антропологию, от которой, в свою очередь, зависит истинное качество и подлинная плодотворность социально-политического уровня, место того или иного государства в Богочеловеческом процессе. Однако, как правило, государственная, этническая или общественная проблематика в построениях поэта рассматривается язычески-обособленно, вне глубинного христианско-антропологического контекста, что приводит к смещению иерархии значений и смыслов в его политических статьях и публицистических высказываниях.
Изучение публицистических произведений Тютчева показывает, как изменялись их оценки не только в зависимости от объема знаний конкретного материала и широты контекстуального горизонта, но и от своеобразия мировоззрения и степени адекватности методологии того или иного исследователя. Первыми попытками анализа и оценки историософского и политического наследия поэта стали статьи А. М. Иванцова-Платонова «Несколько слов о Ф. И. Тютчеве и его воззрениях на церковно-политический вопрос Запада» (ПО. 1875. № 9. С. 59–75) и И. С. Аксакова «Ф. И. Тютчев и его статья “Римский вопрос и папство”» (там же. С. 76–98; № 10. С. 325–344). Первый рассматривает общественно-исторические взгляды Тютчева и А. С. Хомякова как дальнейшее развитие концепции А. С. Хомякова: угрожающее Европе и Западной Церкви рационалистическое своеволие есть логическое развитие ложного начала, внесенного католицизмом в христианскую жизнь его протестантским отделением от вселенского единства.
И. С. Аксаков также подчеркивает связь тютчевской мысли с идеями А. С. Хомякова и славянофилов относительно православия и католицизма как главных начал, определяющих расхождение в судьбах России и Запада, и заключает: «Основное положение Тютчева представляется, по нашему мнению, истиною неопровержимою: всякое христианское общество, перестав быть христианским, осуждается на безвыходную анархию и революцию» (там же. № 10. С. 343). Заслуга автора Биогр., имевшего возможность познакомиться с архивами писателя и материалами к трактату «Россия и Запад», заключается в том, что он вернул прижизненное обсуждение политических статей Тютчева на почву законов его собственного творчества, выделив определяющую роль религиозно-историософских принципов, вне которых идеологические, государственные, общественные и этнические проблемы теряют свое истинное значение и перспективу. И. С. Аксаков же отметил «замечательную способность Тютчева: усматривать в отдельном явлении, в данном внешнем событии, его внутренний, сокровенный, мировой смысл. Откидывая внешние частности, он в каждой заботе текущего дня обращается мыслью назад, к ее историческим основам, ищет и отыскивает в случайном и временном вопрос пребывающий, — роковой, как он выражается. Вот и причина, почему его политические статьи, хотя и вызваны событиями, которым минуло более четверти века, нисколько не утрачивают значения современности» (Биогр. С. 134).
В дальнейших интерпретациях публицистики Тютчева ее Standpunkt и методология не всегда учитываются в должной мере, а акцент делается, как при жизни автора, на внешних событиях, современных явлениях, осмысление которых осложнялось к тому же особенностями доктрины или мировоззрения толкователя. Хотя В. С. Соловьев еще остается в своих оценках в системе религиозных смыслообразующих координат, очерченных Тютчевым. «Как во всей природе наш поэт признавал живую душу, которою держится единство и целость мира, подобным же образом он признавал и живую душу человечества, и видел ее — в России. Как, по словам одного учителя церкви, душа человеческая по природе христианка, так Тютчев считал Россию по природе христианским царством. Так как смысл истории в христианстве, то Россия, как страна по преимуществу христианская, призвана внутренно обновить и внешним образом объединить все человечество ‹…› Его вера в Россию не основывалась на непосредственном органическом чувстве, а была делом сознательно выработанного убеждения ‹…› Эта вера в высокое призвание России возвышает самого поэта над мелкими и злобными чувствами национального соперничества и грубого торжества победителей ‹…› Позднее — вера Тютчева в Россию высказывалась в пророчествах более определенных. Сущность их в том, что Россия сделается всемирною христианскою монархией ‹…› Одно время условием для этого великого события он считал соединение Восточной церкви с Западною чрез соглашение Царя с Папой, но потом отказался от этой мысли, находя, что папство несовместимо со свободой совести, т. е. с самою существенною принадлежностью христианства. Отказавшись от надежды мирного соединения с Западом, наш поэт продолжал предсказывать превращение России во всемирную монархию, простирающуюся, по крайней мере, до Нила и до Ганга с Царьградом как столицей. Но эта монархия не будет, по мысли Тютчева, подобием звериного царства Навуходоносорова, — ее единство не будет держаться насилием ‹…› Великое призвание России предписывает ей держаться единства, основанного на духовных началах; не гнилою тяжестью земного оружия должна она облечься, а “чистою ризою Христовою”» (Соловьев В. Ф. И. Тютчев // Соловьев В. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М., 1990. С. 294–296). Вместе с тем в других работах подобную тютчевской устремленность к созданию универсальной православной империи со столицей в Константинополе В. С. Соловьев характеризует как цезарепапизм (см. коммент. к ‹Отрывку›). Стремясь преодолеть самодержавие в теократии, а православие в «религии Св. Духа», культивируя идеи «Третьего Завета», «Св. Плоти», «небесно-земного царства», «абсолютной церковной общественности», по-своему оценивал историософскую теорию Тютчева Д. С. Мережковский, называвший ее «византийской реставрацией», «кощунством из кощунств», «мерзостью из мерзостей», русским всемирным империализмом и цезарепапизмом. По его мнению, поэт своей беспощадной логикой ясно и отчетливо доводит до конца православно-самодержавную идею, о которой «косноязычно мямлят» новые славянофилы (С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. Ф. Эрн, П. А. Флоренский). Он также полагает, что в противопоставлении восточной и западной теократий Тютчев идет дальше всех славянофилов и Достоевского и предвосхищает последнего в определении антихристианской и «антихристовой» сущности революции: «…все мысли Достоевского о “человекобожестве” революции — почти дословное повторение Тютчева» (Мережковский Д. С. Две тайны русской поэзии // Мережковский Д. С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 469).
Вслед за Д. С. Мережковским Л. С. Козловский отмечает идейную общность Тютчева и Ф. М. Достоевского, подчеркивая, что первый еще раньше в сжатой форме сформулировал положения второго о всемирно-историческом призвании России спасти Европу от антихристианского революционаризма. Говоря о воспевании обоими мыслителями двух по видимости противоположных идеалов христианской кротости и смирения и государственной военной мощи и величия, Л. С. Козловский, подобно Д. С. Мережковскому, но в гораздо меньшей степени акцентирует экспансионистский мотив расширения Царства Русского и завоевания Царьграда. Хотя он вынужден признать в построениях и Тютчева, и Достоевского ведущую роль православного начала, которое ориентирует и организует государственную и национальную жизнь России и составляет главный залог ее исторической миссии в мире (Козловский Л. Мечты о Царьграде: Достоевский и К. Леонтьев. I. Достоевский // Голос минувшего. 1915. № 2. С. 95–115).