В последние десятилетия XIX в. стих. «Эти бедные селенья…» обычно рассматривалось одновременно с другим — «Над этой темною толпой…» (см. коммент. С. 433).

Л. Н. Толстой ввел стих. «Эти бедные селенья…» в «Круг чтения», «6 октября. Недельное чтение. Живые мощи». Толстой воспроизвел и эпиграф «Край родной долготерпенья — / Край ты русского народа!..» (Толстой Л. Н. Круг чтения. М., 1991. Т. II. С. 85).

Н. Овсянников («Московские ведомости». 1899. № 212. 4 авг., с. 4), считая поэта славянофилом, цитировал вторую строфу стих. («Не поймет и не заметит…»), связывая все стихотворение с публицистическими сочинениями Тютчева, усматривая в них объяснение христианской позиции, исходной и в его поэзии: «Слова Тютчева о христианстве в Русском народе служат комментарием к позднейшим стихам его о «родном крае долготерпенья» <…> Вообще славянофильские убеждения Тютчева, выработанные им в его долгой, одинокой заграничной жизни, отражаются в большей части его стихотворений».

В. Буренин («Новое время». 1899. № 8524. 19 ноября. С. 2) вспомнил стихотворение и полностью привел его, исказив 6-ю строку («Чуждый взор иноплеменный»), он отметил «трогательное изображение скорбной «смиренной наготы» русской земли». Буренин считал Тютчева просвещенным либералом и демократом, в патриотических стихах которого слышен «голос пророка-созерцателя».

В. С. Соловьев (Соловьев. Поэзия. С. 480), указывая на сложность и многоцветность отношений поэта к России, отмечал: «Было в них даже некоторое отчуждение, с другой стороны — благоговение к религиозному характеру народа: «всю тебя, земля родная, — в рабском виде Царь Небесный — исходил благословляя», — бывали в них, наконец, минутные увлечения самым обыкновенным шовинизмом». Священник Иоанн Филевский (Религиозно-философские воззрения Ф. И. Тютчева. Набросок к 100-летию его рождения / Мирный труд. Повременное научно-литерат. и обществ. издание. Харьков. 1904. № 4. С. 86–95) пишет: «В глубинах христианской религиозности Тютчев полагает разгадку таинственной психологии народной души, народно-жизненных, высококультурных идеалов. Народ русский — это духовное олицетворение святости Христовой, смирения и страданий. Его «Эти бедные селенья…» (цитирует полностью. — Ред.). Как умилительна и бессмертна эта тема и этот идеал христианской религиозности нашего великого народа в путях и опытах всечеловеческой радости и всеобщего успокоения».

Неодобрительно отозвался об идейно-эмоциональном содержании стихотворения А. М. Горький в «Заметках о мещанстве» (1905). Когда власть безнаказанно насиловала народ, русская литература, писал он, «смотрела на это преступление против жизни ее родины и лирически вздыхала: «Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!». (М. Горький. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1953. Т. 23. С. 347). Д. С. Мережковский (Мережковский. С. 101), усматривая какие-то инфернальные связи в личности Тютчева, заявлял: «Люди стыдливо скрывают тайну своего зачатия и рождения: так славянофилы скрывают ненависть к Западу, из которой они родились. Тютчев обнажил этот стыд, и, если нагота оказалась чудовищной, то вина не его, а русского стиля, «русского духа». Этот «стыд», обращенный к России, Мережковский усмотрел в последних строках стих. «Эти бедные селенья…»; благословение России Христом воспринимается как проклятие остальных народов и потому русский стиль и русский дух обвиняются им в гордыне.

Р. Ф. Брандт (Материалы. С. 57) о стих. «Эти бедные селенья…»: «Дивно-поэтическое выражение твердой веры в великую силу как будто жалкого в своей смиренности русского народа. Оговорки, коими обставил похвалу этому стихотворению граф Петр Ив<анович> Капнист (в сноске Брандт указал: Сочинения гр. П. И. Капниста. Т. II. С. 348 и 349. — Ред.), находивший, что в нем «обнаружились очень рельефно» и «недостатки» Тютчева и что в конечной строфе замечается «туманность внешней формы» — мне представляются неосновательными. Вариант ко II строфе, уничтожающий рифму «Не поймет и не оценит» (Брандт говорит об Изд. 1868 и Изд. СПб., 1886.— Ред.), не выигрывает и по смыслу; «не заметит» — усиливает выражение».

Вяч. Иванов на протяжении 1904–1916 гг. обращался в статьях к стихотворению Тютчева, стараясь уяснить глубины его смысла: «Большое искусство — искусство мифотворческое. Из символа вырастет искони существовавший в возможности миф, это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского. Разве христианская душа нашего народа, проникновенно и мифически названного богоносцем, не узнает себя в мифотворческих стихах Тютчева? —

(Поэт и чернь / Иванов В. Родное и вселенское. М., 1994. С. 142).

В 1915 г. он писал: «Истинно русское мироощущение всецело зиждется на предварении в сердце тайны всеобщего воскресения. Поэтому чисто славянофильскую «установку» взгляда на Русь выразил Тютчев словами, к ней обращенными:

Вот это сквозящее и тайно светящее и есть святая Русь, и, кто любит ее, кто взыскует, необходимо будет любить и то, через что она, сквозя, светится и светит, кроме греха, не дающего ей светиться и светить.

Полюбит он ее и в ее «скудной природе», и «бедных селениях», и в ее женственно-благоухающей нежности, и в ее мужественной царственности, — не в одних только духовных лучах ее, но и в ее сиротливой тоске и материнской ласке. Полюбит он всю ее самобытность, все ее своеобразие и загадочную, несравненную единственность; ибо так хочет любовь, знающая и утверждающая в любимом его единственность, и такова тайна любви, что в единственном и через единственное открывается для нее всеобщее и вселенское» (Живое предание / там же. С. 349).

К 1916 г. относится его отзыв: «Удрученный ношей крестной… (цитирует всю строфу. — Ред.). «Эти слова Тютчева особенно помнил Достоевский. Эпическому славянофильству они должны были звучать глуше. Но в них вздохнула вся тоскующая о Невидимом Граде трагическая Русь. Трагический тип русской души объемлет всех из народа нашего, взыскующих Града. Этот безмолвствующий, почти молчальнический священный трагизм из века в век многострадально питается глубочайшим чувством несоизмеримости между терпеливо переносимым земным и пламенно чаемым небесным на преображенной земле. Отсюда особенный внутренний опыт смерти и воскресения в народе нашем, какого не знают более счастливые в своем внешнем бытии народы, торжественнее и соборнее справляющие праздник Рождества Христова, чем тот день, когда на востоке из переполненного неземным, несказанным веселием сердца вырываются слова: «Друг друга обымем» (Два лада русской души / там же. С. 376). Мнение С. Л. Франка развертывается в этом же русле: «<…> Связь между красотой увядания, страдания, бедности во внешней природе и христианским религиозным чувством ясно выражена у Тютчева (полностью приводит стихотворение. — Ред.). То, что «сквозит и тайно светит» в смиренной наготе русской природы, есть, конечно, все то же высшее начало, символом которого является возвышенно-стыдливая улыбка страдания. Это начало объемлет собою и картину увядающей природы, и отдельную измученную человеческую душу, и национальный характер русского народа; и это начало для Тютчева тождественно с христианством» (Франк. С. 28–29).

И. А. Ильин, осмысливая национально-патриотическое чувство в работе «Россия в русской поэзии» (Одинокий художник. Статьи. Речи. Лекции. М., 1993. С. 169–171), сопоставляет «земную Россию, отведенный нам Богом сад» и Россию духовную: за земной Россией «сокрыта, в ней таится, в ней живет — невнешнее, внутреннее, сокровенное, духовное начало; иное значение, иная красота, иной глас. Для этого — вечного и священного, Божьего — внешняя Россия есть как бы риза, через которую сияет эта духовная субстанция. Вот так, как это выражено у Тютчева… (полностью приводит стих. «Эти бедные селенья…». — Ред.). За Россией земной — живет, созерцает, поет, молится и творит Россия духовная; и эта духовная Россия, о жизни которой мы знаем всего только, увы, за одну тысячу лет, но которая жила и две тысячи лет тому назад, она-то и есть глубже всего наше материнское лоно; наша детская колыбель; вскормившая нас духовная и незримая природа; наше духовное, отеческое гнездо; наше духовное национальное жилище; наш, взращенный нами, перед лицом Божиим, духовный сад. Это главное, непреходящее богатство наше, которым для нас насыщена наша природа и которое оформило и осмыслило наш быт. И когда мы произносим это простое и в то же время необъятное слово «Россия» — и чувствуем, что мы назвали что-то самое главное в нашей жизни и в нашей личной судьбе, то мы твердо знаем, что мы разумеем не просто природу, или территорию, или быт, или хозяйство, или государство, — но русский дух, выросший во всем этом, созданный этим и создавший все это в муках, в долготерпении, в кровавой борьбе и в непрестанном молитвенном напряжении». Ильин предложил наиболее глубокое, проникновенное осмысление знаменитого тютчевского стихотворения (В. К., А. М.).