— Назад! — услышал он привычный уже окрик и остановился, преодолевая безумное желание шагнуть вперед и ощутить удар пули, за которым одна пустота и… свобода. Инстинкт самосохранения увлек его к гостинице.
Блох был в номере у Бернгри. Он сидел за столом, то и дело поправляя очки, мясистое рыхлое лицо его было совсем красным, и он смотрел, как Бернгри просматривает какие-то бумаги и рвет их. Блох повернулся на звук открываемой двери, увидел Давида и сказал:
— А-а-а, еще один мученик идеи!
Бернгри разорвал несколько листов бумаги и невпопад отозвался:
— Это пройдет.
— Ты о чем? — полюбопытствовал Давид, усаживаясь на стул.
— Ревизуюсь, — опять невпопад отозвался Бернгри. — Представляешь, сколько разной дряни скопилось?!
Он сунул бумаги в мусорную корзинку и принялся за новую пачку.
— Ерунда… дрянь… — бормотал он. — Господи, неужели я столько лет писал подобную галиматью и воображал себя писателем?
Он отправил в корзинку новую порцию исписанных листов и выпрямился, поворачиваясь к Блоху.
— Все-таки в нем что-то есть. Пожалуй, это первый интеллигентный деятель. Не сомневаюсь, что он искренне хочет примирения нации.
— Ты об Уолтике? — внутренне холодея, спросил Давид.
Уолтиком звали любимого детворой героя серии мультипликационных фильмов. Мультфильмы были сделаны великолепно и всегда собирали массовую аудиторию.
— Я о генерале Стане, — блеснул глазами Бернгри. — И не убеждай меня в обратном. Я ведь понимаю, что твоя работа о нем — первая и, дай бог, последняя творческая неудача. Ты писал одно, но люди ищут в твоей книге иной смысл. Книга оказалась двусмысленной, Давид, и в этом есть какая-то непорядочность!
Господи, и этот туда же! Давид почувствовал, что его охватывает страх.
— Говорят, что завтра в Больничный Центр отправляется и ваш этаж? — осведомился Бернгри.
— Первый раз слышу, — сказал Давид. — А вы там уже были?
— Сегодня. Первоклассная аппаратуру, скажу я тебе. Полчаса лечения, и я избавился от мигрени, которая донимала в последние годы.
— Здесь совершенно нельзя работать, — вдруг сказал Блох. — Совершенно. Я не написал ни единой строчки.
Давид почувствовал какую-то опустошенность. Бернгри жаловался ему на что-то, апеллировал к сидящему за столом Блоху, но все это воспринималось Ойхом как-то отстранение, словно он наблюдал сценку из любительского спектакля. Скука это была, невыразимая скука!
До обеда Давид валялся в шезлонге на лоджии, подставив солнцу лицо. За широкой гладью озера чернела далекая полоска суши и слепящей искоркой отражались солнечные лучи от какой-то стеклянной поверхности. Пожалуй, он смог бы проплыть расстояние, отделяющее остров от материка, без лодки. Для вещей можно связать плотик из деревянных обломков, валяющихся на берегу.
Решимость постепенно укреплялась в Давиде
«А почему бы не проникнуть в Больничный Центр, — неожиданно для себя подумал Давид — Попасть туда и выяснить, что происходит, что там делают с людьми». В том, что все происходит именно там, Давид уже не сомневался
Он сел, внимательно разглядывая бетонный куб Больничного Центра Годы, проведенные в спецвойсках эвроарма, не забылись Дух джиэвра вновь проснулся в Давиде
С высоты лоджии он принялся оглядывать лежащие внизу аллеи, автоматически отмечая расположение патрульных постов и рощицы, удобные для подхода к Больничному Центру. Подобраться к зданию можно. Давид прошел в комнату и вытряхнул на постель содержимое сумки. Черный тренировочный костюм как нельзя более подходил для задуманного. Требовалось найти, чем закрыть лицо. Давид сел на постель, задумчиво покусывая нижнюю губу, потом усмехнулся неожиданной мысли: кажется, он знал, где найти искомое.
Перед ужином он получил нечто вроде повестки, отпечатанной на твердом картонном квадратике. Ему предлагалось прибыть в Больничный Центр для прохождения обследования не позднее одиннадцати часов следующего дня Давид улыбнулся: он собирался посетить больницу куда раньше назначенного срока.
Ужиная, он наблюдал за товарищами. Бернгри и Блох обсуждали возможность общего обращения деятелей искусств к народу. Блох доказывал, что достаточным будет, если обращение подпишут председатели авторских союзов по каждой секции, Бернгри же упрямо твердил, что долг каждого интеллигента поставить свою подпись под обращением, призванным остановить братоубийственную гражданскую войну.
Каждый воображал, что творит историю, в то время, когда история творилась неграмотными и обездоленными людьми, умиравшими с твердой верой, что будущее равенство детей стоит проливаемой за это крови. Тирания обречена, даже если она затянута на десятилетия Залогом тому служит человеческая душа, которой со времен Спартака противны рабство и унижения.
пел год назад во время публичной казни, устроенной полковником Огу, полуграмотный народный поэт Раду, и песня эта, рожденная не разумом, а человеческим сердцем, ожила сейчас в разворачивающейся душе Давида.
Слова этой песни звучали в его душе и когда он преодолевал двадцатиметровую бездну, отделяющую лоджию его номера от сонной земли. В номере спала Крис, чей капроновый темный чулок он использовал в качестве маски, дрых на этаже в своем кресле дежурный жандарм, не подозревающий, что среди презираемых им хилых интеллигентов найдется человек, способный без разрыва сердца ощутить зыбкую многометровую пустоту под ногами. В своих номерах спали Блох и Бернгри, готовые наутро вновь спорить о судьбе нации и роли интеллигенции в решении этой судьбы.
Время прошло, и его нельзя было повернуть вспять.
«Ряска на болоте становилась все гуще, вода все зловоннее, и болото жило уже лишь дождями, приносящими свежесть из далеких рек и озер.
Но чем зловонней становится болото, тем больше лягушек мечтает о свежей воде…»
Влах, Влах, несчастный сломавшийся человек! Что произошло с тобой, где состоялся надлом твоей души?
Цепкие уверенные шаги патруля заставили Давида затаиться, распластавшись за низким рядом подстриженного кустарника.
— Что там, Щур?
Неприятный голос был у патрульного!
— Сейчас Роки посмотрит, что там!
Собака! Как же ему не повезло! Собака! В своих расчетах он совершенно упустил из виду, что у патрулей есть собаки. Это полностью ломало разработанный Ойхом план.
Что-то с шумом приблизилось к нему, послышалось ворчание, и, подняв голову, Давид встретился с немигающим взглядом рыжего пса. Ойх замер. Пес снова заворчал, но не зло, а как-то недоуменно, словно удивляясь появлению Давида в пустом ночном парке. Давид нащупал нож, захваченный им из номера. Пес снова шумно вздохнул, с неожиданной грацией перемахнул через кустарник и вернулся к хозяину.
— Что там, Щур? — снова спросил патрульный.
— Крыса, должно быть, — отозвался его товарищ. — Здесь полно крыс.
Разговор удалялся, и Давид сел, вытирая ладонями мокрое лицо. Пронесло! Господи, пронесло! Дай тебе, пес, таких же рыжих щеночков! Он пожалел, что не может закурить. Сигарета сейчас пришлась бы весьма кстати.
«Уже слышались окрики с далекой Реки и призывы к гибкости политического мышления, указывалось, что прошло время безнаказанного лягвоедства, и необходимо навести косметику на внутриболотную жизнь, дабы укоризненного кваканья с других болот избежать. Щука увещеваний не слушала, и по-прежнему торчали из острой пасти хищника искалеченные лягушачьи лапки.
И никто не знал, что участь тирана решена группой инициативных жерехов и судаков с серебряными лампасами и галунами. В тайных лабораториях была изготовлена карающая блесна, имитирующая любимую пищу тирана. Окуни метались по обмелевшему каналу, согласовывая с кем надо детали покушения, а напуганные пресноводные жабы, плотва, язи и другие деловые рыбы, взращенные на свободном предпринимательстве, удивленно глядели на стремительные разводы на воде».