Если бы молитвы на смерть тирана и его палача дошли до бога, то болото испарилось бы силой гнева господнего. Но бог не имеет ушей для лягушек и не внемлет их горю.

Рак опасался только серебряногалунного судака, прославившегося войной против Черного Ерика и потому пользовавшегося уважением и любовью жерехов и большого отряда подрастающих окуней, командующих когортами угрей и батальонами закаленных в боях лягушек. Это была сила, и Рак рассудительно считался с ней, раскланиваясь с судаком на приемах и вместе с тем тайно закладывая основы будущего падения блестящего победителя.

Уже легли в знаменитый портфель первые анонимки о злоупотреблениях галунщика: запускал плавники в казну повелителя и пошаливал в обществе бойких плотвиц и распутных лягушек, а в экстазе молоковом высказывал тайные мысли, свидетельствующие о намерениях свергнуть тирана и круто повернуть к демократическим формам правления. В том же портфеле покоились личные письма судака к знакомым жерехам и между строк в тех письмах читались прозрачные намеки на глупость и ограниченность повелителя.

Однако все это хранилось в тайне потому, что несомненно могло вызвать недовольство тирана, но не гарантировало гибели галунщика, а Черному Раку непременно надо было добраться до белого и скользкого судачьего брюха.

Но время к тому еще не пришло…»

Только за эти прозрачные намеки Скавронски должны были раздробить пальцы прикладом автомата. Тайная война референта с министром обороны была секретом полишинеля. О ней знали все. Борьба эта привела к формированию жандармерии, этой личной гвардии референта. В подозрительности своей референт привлек к сотрудничеству знахарей, которые силой подавляющих волю снадобий делали из человека покорного раба. Пластилиновая податливость сломленного человека использовалась для проведения шумных публичных процессов. Разговаривая с референтом, слушая его монотонные и обезличенные рассуждения о государственной пользе, Давид всегда испытывал какой-то нервный озноб.

Неужели Скавронски попал в жернова жандармерии, перемалывающие людей во славу стоящих наверху?

Тогда почему он, Ойх, оказался в относительной безопасности?

Давид вышел на лоджию и сел в кресло, оглядывая окрестности.

Вставало солнце.

У разборных домиков охраны виднелись человеческие фигурки, выполняющие физические упражнения. В солдате должен жить здоровый и боевой дух! Он должен быть физически выносливой машиной, готовой выполнить любой приказ своего командира. Жестокость и правда кулака культивировались в армии еще со времен радикального правительства.

Давид сам прошел через это, прослужив в армии около пяти лет. Иногда ему снились дни, проведенные в Порта-Фе. «Запомните, — вещал сверху сержант, пока они по-пластунски ползли через грязную лужу. — В армии для вас бог — сержант! Кого замечу с книгой, отправлю в сортир. Стишки сочиняешь? В сортир! Газеты хочешь читать? После отбоя — в сортире! Я из вас сделаю настоящих солдат! Бе-го-ом!» И они бежали, и грязь коркой засыхала на них под лучам и палящего солнца. «Потом скажете спасибо, скоты» — говорил сержант. Когда они покидали Порта-Фе, сержант стоял в воротах, и каждый новобранец, ненавидяще отводя в сторону глаза, благодарил сержанта за нравственное воспитание…

Утреннее солнце еще не нагрело бетон здания, было прохладно, и стояла гулкая пустота рассвета. Давид задремал.

Разбудила его длинная пулеметная очередь. Стреляли из тяжелого «Хаммарда» где-то на западной оконечности озера, скрытой зданием гостиницы. Следом раздалось еще несколько коротких очередей, потом одинокий выстрел из карабина, и Давид видел сверху, как торопливо разбегались по домикам солдаты, чтобы выбежать в полной форме, на ходу присоединяя к автоматам магазины.

Не было на острове спокойствия!

Давид вернулся в номер и принялся искать сигареты. Сигарет не было, и он заказал их по телефону. Через несколько минут в номер вошла все та же смазливенькая горничная в коротком халатике. Она принесла сигареты, но уходить не торопилась, поглядывая на постояльца с профессиональной улыбкой.

Присутствие женщины волновало Давида. После ухода Лани он нуждался в утешении. Вместе с тем, достигнув определенной известности и общественного внимания, Давид обращению с женщинами не научился, и годы не прибавили ему смелости.

— Не нуждаетесь ли вы еще в чем-нибудь? — спросила горничная.

Давид нуждался. Ох, как он нуждался в смелости для ведения подобных бесед!

— Как вас зовут? — спросил он неловко. Горничная одарила его кокетливым взглядом.

— Это необходимо господину писателю для работы?

Давид смутился.

— Может быть, господин писатель желает познакомиться со мной поближе? — улыбнулась женщина.

— Именно так, — признался Давид. — Право, мне неловко…

— Меня зовут Крис, — перебила его горничная. — Вы так стеснительны, что мне неудобно брать с вас больше пятидесяти эвров.

Весь день Давид будет испытывать неловкость, вспоминая прохладную кожу женщины, ее горячечно расширенные, темные глаза и опухшие губы, вновь и вновь переживая бесстыдство, рожденное их страстью.

Но все это забудется, отойдет на второй план, когда он встретится со Влахом Скавронски.

«Жил лягушиный народ в покорности и раболепии, обостренном до такой степени, что тирану отныне не приходилось шнырять по болоту в поисках жертв, те сами являлись к столу повелителя, и считалось это великой жертвой во благо всего лягушиного народа, и почитались жертвы великомучениками, боровшимися за нравственную справедливость.

Нашлись обыватели, отрицающие полезность хорового пения и отлынивающие от него. Тате, естественно, выбирали вместо пения труд на благо всего болота, отправляясь полудобровольным порядком на строительство канала к Зеленому Ерику. Остальные с еще большим усердием предавались вечерним и утренним песнопениям, демонстрируя тирану полную свою лояльность. Отныне мало кто отказывался петь, но квакал каждый с умом, вкладывая в показное кваканье тайный сарказм и горькую усмешку…»

— Глупости, — сказал Скавронски. — Никто меня не давил. Я не клоп. Меня легко не раздавишь.

— Откуда же такая показная любовь? — иронически спросил Ойх.

Влах задумчиво покусал губу. Не похож он был на раздавленного человека. Совсем не похож.

— При чем тут любовь? — возразил Скавронски. — Тебе не кажется, что мы к нему относимся предвзято? Я долго думал, за что мы ненавидим Стана. В сущности, он неплохой человек, патриот, искренне желающий добра своей родине. Посмотри на все со стороны, как это сделал я, Давид! Что мы сами сделали для своего народа? Мне кажется, что время распрей кончилось. Пришла пора объединить усилия всех. Задача литераторов — объединять, а не разобщать людей. Мы должны делать то, к чему стремится Стан. Нация сильна своим единством, верно?

— С кем ты хочешь объединить народ? — с любопытством спросил Давид. — С человеком, присваивающим пять процентов национального дохода страны? С тем, кто обокрал собственное государство, пытался продать его территорию, расплодил нищету, предоставил детям возможность умирать от голода? Ты же был со мной в южных районах и видел, что там творится!

— В этом повинны сами люди, а не правительство! — возразил Скавронски. — Можно подумать, что Стан желает править покойниками! Не меньше нас он хочет стабильности в экономике, мира в стране и изобилия для всех. Ты поешь с чужого голоса, Давид! Мы должны выступать за правительство, а не против него. Надо прекратить гражданскую войну и дать стране долгожданный мир!

— Чушь! — не удержался Ойх. — По-твоему, стоит уговорить голодных подыхать с голода, бесправных — продолжать кланяться палачам, нищих — смотреть на пузатую роскошь немногих, и все сразу станет хорошо, все устроится к общему удовольствию? Но нищий не хочет голодать и смотреть, как пухнут с голода его дети! Бесправные хотят наконец получить то, что им полагается по праву рожденного! Всем нужна справедливость!