Я отколол копию проекта приказа и положил листок на стол:

— Вот. Прочтите на досуге. Хотя бы первую фразу.

— Я сказал — вон! — повысил голос проректор.

И тотчас же в дверь заглянула секретарша.

Пошел я на лестницу, сел на подоконник, закурил и стал думать, что делать? Перепечатывать в таком же виде или исправить, как угодно проректору? То есть заведомо неправильно. Так проект до него не дойдет, сто раз исправят. А может быть, плюнуть на все это дело? Сил уже нет. В партком не ходить, прав не качать и нервы себе не трепать. Просто не проводить сбор в горах, и все. Я же сам предложил им и разработал эту программу обучения альпинизму. Геодезисты вон обходятся занятиями на развалинах Екатерининского дворца в Царицыне. Или на скальных обнажениях Москвы-реки. И Колокольцев будет рад: меньше хлопот и никакого риска. На кой черт мне это нужно? Действительно? Для галочки занятий на подмосковных скалах вполне достаточно. Правда, толку от них мало. А мне-то какое дело? Что мне, больше всех надо? Да ну их...

Отодвинув шпингалет на оконной раме, я распахнул окно. С улицы хлынул поток свежего воздуха, поднимая кверху духоту и пыль коридора. Из проекта приказа я сделал бумажного голубя и пустил его в окно. Полетел он плохо, носом вниз, ткнулся в траву газона под самой стеной и лег на бок, всеми своими резолюциями кверху. Сто раз слышал от доцента: когда тебе поручают что-нибудь или выбирают куда-нибудь, не отказывайся, не навлекай на себя гнева начальства. Но и ничего не делай. В следующий раз не поручат и не выберут, только и всего.

Все предельно просто. Зарплата та же, работы меньше. Пойду сейчас и погуляю по улице, просто так. Весна ведь. И сгори они все огнем!

Наташа

Мне так не хотелось просыпаться, но мама не отставала:

— Вставай, Наточка, вставай, деточка! А то ты опять не успеешь поесть и побежишь голодная. Вставай, моя девочка, завтрак уже готов!

— О-о-о-ой! Мама!

— Вставай, вставай! Надо погулять с собакой. — В голосе мамы начинали уже звучать нотки недовольства.

Грей поскреб лапой дверь и открыл ее. Присев на задних лапах и вытянув далеко вперед передние, он потянулся, вытянул поочередно задние лапы. Это он проделывает каждое утро перед тем, как поддеть меня мокрым носом и водрузить мне на голову свою шершавую лапу с когтями. Теперь надо почесать у пса за длинным, низко свисающим ухом и подыматься с постели.

Я опустила ноги с кровати и вспомнила, что у меня на проигрывателе стоит Катькина пластинка с Мирей Матье. Прошлепав босиком в большую комнату, я включила проигрыватель и запустила пластинку.

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Вот голос! Простота, легкость — прелесть!

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Подпевая Мирей Матье, я одевалась.

— Наташа, сделай потише, — выглянула из кухни мама, — отец еще спит.

— Ему все равно пора вставать.

Но ее не успокоишь.

— Соседей разбудишь! Спят еще люди.

Пришлось чуть уменьшить звук, все равно я побежала в ванную.

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Фу, опять эта противная яичница с колбасой! Как скудна фантазия у моей мамы! Но сказать это вслух — значит, поссориться. А мы вчера уже достаточно повеселились: почувствовала она все-таки, что от меня пахнет сигаретами, и закатила мне сцену. Пришлось признаться и пообещать, что больше этого не будет. «Мама, — сказала я, — это была моя ошибка». И ей уже крыть нечем. Очень удобный метод. Говорят, его придумали китайцы: «Это была моя ошибка». И все. А в следующий раз опять: «Это была моя ошибка». Признание ошибки почти искупает вину.

Кроме портфеля я взяла свой портативный магнитофон. Сегодня мы с Сеичем хотели встретиться, я должна наконец прокрутить ему эту пленку. Обещала. Погулять с Греем я, конечно, не успела. Никак у меня не получается со временем. А Грей, хитрая бестия, не очень-то и рассчитывал на это. Он пристает к маме, все понимает животное! Я только поцеловала его в морду и побежала.

Первая пара у нас — геосъемка, лекция для всего курса в тринадцатой аудитории. Прибежала прямо к звонку. Вошла и вижу: Генка машет рукой — иди, мол, я тебе место занял. Ждал меня.

— Я сегодня слушать не буду, — отмахнулась я, проходя мимо него.

Генка провожал меня взглядом, пока я не села на самом верху. Мне надо было побыть одной, почитать письма Игоря. Давно уже не читала. Хочу побыть сегодня с ним.

«Зая, здравствуй!

Мы уже подъезжаем, осталось часа два. Появились горы. Так красиво стоят они, если бы ты только видела! В голубой такой дымке...

В предгорной степи видели ишаков. Там был один маленький. Такой лохматый, как игрушка из «Детского мира». Настроение у всех отличное, хохот, визг. Жаль, что тебя нет с нами! Когда я вижу что-нибудь хорошее, я всегда думаю о тебе, вот бы ты это видела! Даже Теша повеселел. Он перед отъездом окончательно поссорился с отцом и сказал, что после гор уйдет из дома и будет жить отдельно. Где, еще неизвестно. А тут, как назло, навалился на нас один старикан — не понравились ему наши песни. Зануда старик, надоел хуже горькой редьки. У Теши и так нагорело, а этот курортник все учит, все поучает и нудно-нудно так излага-а-а-ет. Тут Теша ему и выдал, того чуть кондрашка не хватил. Теша не ему, а мне говорит: «Ты замечал, большинство стариков, особенно те, кто впустую прожил свою жизнь, не могут понять, что их жизненный опыт никому не нужен. Лезут с поучениями, не понимая, что от них тошнит. С нас и родителей достаточно, не хватало еще этой вонючей курортной мудрости...»

Тот аж задохнулся сначала, а потом начал кричать с визгом: «Мальчишка, щенок! Распустили вас!» И все такое. А Теша ему спокойно: «Зачем так волноваться? Я не с вами говорю, я разговариваю со своим товарищем. А вы подслушиваете. Ведь это неэтично!»

Тут на шум пришел Сеич: «В чем дело?» Старик на него: «Воспитатели называется! Посмотрите, кого вы воспитали! Таким не место в советском вузе! Я напишу в ваш институт, чтобы вам разъяснили там, как надо вести себя со старшими!»

Сеич все терпеливо выслушал и говорит Теше:

«Вы должны извиниться».

А Теша ни в какую: не буду, и все.

«Вы обязаны извиниться, и вы извинитесь. — Ты же знаешь, когда Сеич рассердится, он с нами только на «вы». — Вы нахамили пожилому человеку, сознательно нахамили. Если вы не извинитесь, я отправлю вас из Нальчика обратно в Москву». И ушел. Я потащил Тешу в тамбур.

«Ты не прав, нельзя так разговаривать со стариками, надо извиниться».

Но Теша прямо озверел, убить может.

«Теша, я тебя прошу как друга...»

Молчит, глазами сверкает. Восточный человек!

А когда подъезжали к Нальчику, этот старик подошел к Сеичу и говорит: «Вы уж его не выгоняйте, бог с ним. Молод и глуп. И потом, что-то, видимо, не заладилось у него в жизни, обозлен очень. Выгоните его, отправите обратно, он от этого лучше не станет». Тогда и Теша извинился.

Тут я виноват, Теша таким с тех пор стал, как его отец обидел мою маму. Я тебе не успел рассказать историю с нашими родителями. Получилось так. Когда мама впервые услышала фамилию Бебутов, она спросила, не знаю ли я, как зовут отца Теши. Я тут же позвонил ему и говорю маме: «Петр Суренович». «Он, — обрадовалась мама, — ты знаешь, кто это? Мой первый ротный командир. Мы с ним войну начинали. Думала, погиб».

Ну, я, понятно, рассказал Теше, и мы решили устроить встречу-сюрприз. Но отец Теши, когда узнал, что мама была в плену, не захотел этой встречи. А Теша мне этого не сказал и пригласил нас с мамой. Поэтому он чувствовал себя виноватым в том, что произошло. А получилось так.

Пришли мы. В передней нас встретил Теша. Как вошли в комнату и мама увидела Петра Суреновича, сразу его узнала. Стоит улыбается.

«Не узнаете меня, Петр Суренович?» — «Простите, что-то не помню». — «Я Лиза Полякова. Санинструктором была у вас в сорок первом. 2-я дивизия народного ополчения». — «Так, так... — говорит отец Теши, — давайте вспоминать. Командиром батальона кто у вас был?» — «Первухин. Пожилой такой, тоже москвич». Отец молчит. «А помните, как я вам букет цветов на день рождения несла, да не донесла?» — «Каких цветов?» — не понимает Петр Суренович. «Георгины и золотые шары». Он опять молчит. «А Вязьма? А Ельня? Отступление наше? Неужели не помните?» — «В какой роте, вы говорите, были санинструктором?» — хмурится он. «Да в вашей, в вашей, в четвертой роте!» Подумал отец и говорит: «А что с вами дальше было, под Смоленском?» — «Много чего было, — вздохнула мама, она уже поняла, что он ее не узнаёт или не хочет узнавать. — Плен, побег... Потом наш лагерь. Девять лет. Собственно, сама-то я в лагере не была... Это длинная история...»