Мареев задыхался. Он несколько раз пытался пройтись по каюте, но должен был возвращаться к стулу и садиться. Давно уже проснулись Малевская и Володя и разговаривали с значительно окрепшим Брусковым. Они вяло закончили свой несложный туалет и приготовились к позднему завтраку. Завтракали медленно и апатично. Брусков хотел было пойти к столу, но его не пустили, и он остался в гамаке.
Всё тяжелее становилось на душе Мареева. Он не мог заставить себя объявить о своём решении.
Перед обедом Малевская переменила повязку на руке Брускова. Его шутливое, бодрое настроение оживило Малевскую, но заставило ещё больше сомкнуться линию бровей Мареева.
— Какой ты молодец, Михаил! — говорила Малевская, заканчивая перевязку. — До ужина полежи, а потом и встать можно.
— Я много потерял крови? — спросил Брусков.
— Пустяки! Не больше стакана.
Малевская собиралась лечь и отдохнуть после этой, ставшей чрезвычайно утомительной, работы, когда Мареев позвал её и Володю к столу. В кратких словах он объяснил им положение и сообщил о выводах, к которым пришли они с Брусковым во время утренней беседы.
— Двое должны и могут отправиться в торпеде на поверхность, — глухо говорил он, выводя карандашом замысловатые завитушки на клочке бумаги. — Это очень опасно, но облегчит положение остающихся: можно будет дольше продержаться в ожидании помощи с поверхности.
Малевская, ещё больше побледнев, растерянно смотрела то на Мареева, то на Брускова.
— Как же так? — проговорила она с усилием. — Я думала, мы все вместе…
— Это было бы неразумно, Нина, — ответил Мареев.
— Кто же? — упавшим голосом спросила Малевская. — Кто должен отправиться?
— Володя и Михаил.
Два возгласа — радости и возмущения — одновременно прозвучали из разных углов каюты.
— Правда? — с просиявшим лицом вскрикнула Малевская.
— Как? — закричал Брусков, резко поднявшись в гамаке и чуть не вывалившись из него. — Я?!
Красные пятна покрыли его лицо, большие уши вспыхнули.
Поражённый Мареев поднял глаза.
— Ты сказал — я? — дрожа и задыхаясь, говорил Брусков. — Я пойду на поверхность?! Никогда! Нина пойдёт! Пойдут женщина и ребёнок!
— Ты болен, Михаил, — с трудом приходя в себя, ответил Мареев. — Ты ослабел, тебе нельзя здесь оставаться…
— Я здоров! Я так же здоров, как вы все!.. Спроси Нину… Она только что сказала, что после ужина я могу встать… Правда, Нина?
— Да… — растерянно ответила Малевская, — но выдержать здесь…
— Пустяки! В торпеде будет труднее. Я не пойду, Никита! Не пойду… Не пой-ду…
Он бессвязно хрипел, трясущимися руками то расстёгивая, то застёгивая пижаму на одну и ту же пуговицу. Внезапно он замолчал, бледность разлилась по его лицу, и с какой-то страшной догадкой он остановил расширившиеся глаза на Марееве.
— Никита… — бормотал он. — Никита… Это, может быть… наказание?.. Ты… изгоняешь меня?..
— Михаил! Как ты мог это подумать?
Мареев вскочил и бросился к Брускову. Он обнял его за плечи, на мгновение прижал к себе и принялся укладывать на подушку.
— Как ты мог это подумать? Лежи… успокойся… не говори ни слова… Я прекращаю совещание…
— Отмени решение… — продолжал твердить Брусков.
— Подожди… Дай мне прийти в себя. Прости меня… я не ожидал, что это на тебя так повлияет… Полежи спокойно. Нина, дай ему чего-нибудь. Пусть заснёт. А мы с Володей примемся за баллон…
Слишком ли велика была усталость после всего пережитого в этот день Брусковым, или взволнованная Малевская отмерила ему слишком большую дозу лекарства, но он проспал и обед и ужин. За это время Мареев с помощью Володи успел разрезать пустой баллон из-под кислорода и приварить к его верхней части новое дно. Закончив эту работу, он вспомнил, что давно не разговаривал с поверхностью. За последние сутки было столько волнений и забот, что действительно можно было забыть многое, даже более важное. Но Мареева удивляло молчание Цейтлина. С некоторым беспокойством он подошёл к микрофону и сейчас же заметил, что радиоприёмник снаряда выключен. Он вспомнил вчерашний поступок Брускова и подосадовал на свою забывчивость.
Цейтлин так обрадовался установлению связи, что даже не расспрашивал, почему она была нарушена. Он спешил сообщить Марееву счастливую весть о прибытии бригады бурильщиков, которая через трое-четверо суток подаст в снаряд воздух, кислород и, по выражению Цейтлина, “всё, что угодно”.
Это была очень важная новость, но Мареев сейчас же понял, что она имеет значение лишь при условии отправления торпеды и только для тех, кто останется в снаряде. Если же все останутся ждать, то скважина подойдёт слишком поздно: оставшегося кислорода даже при самом скромном расходовании хватит для четырёх человек только на трое суток. Таким образом, торпеда оставалась единственным шансом на спасение.
— Очень хорошо, Илья, — сказал Мареев, быстро придя к этим выводам. — Бурильщики увеличат наши шансы. Но всё-таки нам не обойтись без помощи торпеды…
— Торпеды? Что ты этим хочешь сказать?
Мареев подробно ознакомил Цейтлина с действительным положением вещей и со своим решением отправить в торпеде на поверхность Володю и одного из взрослых членов экспедиции. Цейтлин был чрезвычайно поражён.
— Как же так, Никита? — спросил он. — Ведь раньше ты сообщал совсем другое о запасах кислорода. У вас должна была получиться какая-то экономия?
— Она и получилась. Но сегодня её пришлось всю целиком израсходовать и сверх того много истратить из основного запаса…
И Мареев осторожно рассказал Цейтлину о внезапной болезни Брускова, которая вызвала необходимость в усиленной трате кислорода как для него, так и для остальных членов экспедиции, много работавших в эти тяжёлые часы. Что касается воды, то её так мало и так приходится уже страдать от жажды, что надеяться на электролиз нечего.
В конце концов Цейтлин, донельзя огорчённый, всё же согласился, что без отправления торпеды не обойтись. Решили, что Цейтлин немедленно начнёт готовить площадку для приёма торпеды, всячески ускоряя в то же время работу бурильщиков.
Отправление торпеды назначили на восемь часов утра следующего дня. Необходимо было проверить её механизмы, радиостанцию, зарядить аккумуляторы, обеспечить людей продовольствием и водой. Дел оставалось много, и они требовали добавочного расхода кислорода для увеличения работоспособности людей.
Окончив разговор с Цейтлиным, Мареев позвал Володю и спустился с ним в нижнюю камеру. Надо было начать снаряжение торпеды в долгий, опасный путь.
После перемены положения всего снаряда торпеда лежала почти горизонтально, днищем на трёхногом домкрате, а корпусом на трёх слегка изогнутых полозьях, протянутых до выходного люка.
— Никита Евсеевич, — сказал Володя, разворачивая длинный провод для зарядки аккумуляторов, — Никита Евсеевич, с какой скоростью сможет идти торпеда в этих породах?
— Если в габбро она могла делать по восемь метров в час, то здесь не менее десяти, — ответил Мареев, тщательно осматривая выходной люк торпеды.
— Значит, в пути придётся быть около восьмидесяти шести часов, или трое с половиной суток, — подсчитал Володя, думая о чём-то своём.
— Да, немного больше этого, — согласился Мареев. — Я тебе потом подробно объясню, как нужно будет вести торпеду, — добавил он.
Володя помолчал, сохраняя всё то же выражение сосредоточенности. Задумчивость не покидала его с тех пор, как было твёрдо решено, что он отправится в торпеде. Через некоторое время он опять обратился к Марееву:
— Никита Евсеевич, а какой запас кислорода будет в торпеде?
Мареев повернул голову и бегло посмотрел на него.
— На четверо суток, — ответил он.
— Для полного… то есть нормального дыхания? — продолжал допрашивать всё с тем же сосредоточенным видом Володя.
— Да, конечно…
После короткого молчания Володя опять спросил:
— А в снаряде сколько останется кислорода? На сколько времени?
— Чего это ты допытываешься, Володя? — спросил в свою очередь Мареев и, не дождавшись ответа, сказал: — После вашего отъезда в снаряде останется некоторая часть кислорода из того, что приходилось бы на вашу долю. Благодаря этому остающиеся смогут, экономно расходуя его, ждать около пяти суток.