— Э, вздор какой! — перебил Александр; — у того была одна… известная…

— Верно это, ты не спорь!.. Тогда, значит, когда все это повстречалось _и Иона опять сделал какой-то знак руками), сыновья и вдовствующая супруга ей и говорят: «отправляйтесь-ка в деревню»… Я это уже помню, на моей памяти, — тысячи полторы душ тогда за селом-то записано было… и что опослы того к ней женихов посыпало, Боже ты мой!.. Один так с пистолетиком с руке приехал и стал на колени: «или осчастливьте, говорит, вашей рукой, или застрелюсь!». Она ему только рукой на портер указала: «вот, говорит, кем я была любима!»

К этому разговору с заметным вниманием прислушивался и Петруша.

— Женщина умная, столичного тона, — заключил с серьезною миной Иона Мокеич.

Ему как будто бы даже не пристало говорить о таких возвышенных предметах.

— А оттуда, — продолжал он гораздо более искренним тоном: — ко мне. У меня, брат, в Кузьмищевской казенной деревне такие девки чудо! На поседки к ним съездим!

— Хорошо, — отвечал Александр, и, когда они пришли в усадьбу, он ушел в свой кабинет и все думал: в его воображении невольно рисовалась эта некогда бывшая фрейлина, может-быть, когда-то хорошенькая, молоденькая, рисовались украшающие ее фижмы, парик и красные каблуки.

10

Храмовой праздник

Храмовой праздник в селе Дубнах был, как видно, немаловажным событием.

С раннего утра по замерзшей несколько на утреннем холодке дороги ехали мужики в раскрашенных тележках, с раскрашенными дугами, в картузах и синих кафтанах, с женами, тоже в синих поддевках, красных платках и красных сарафанах. Мужики поскорей ехали верхом, а между пешеходами были все больше женщины в котах и с поднятыми подолами; у некоторых из них были грудные младенцы на руках.

На красном дворе в Лопухах кучер Фома, в красной рубахе, с расчесанною бородой и намасленною головой, хлопотал около выкаченной из сарая прекрасной четвероместной коляски, а другой, подкучерок, мыл, чистил и расплетал гривы у четырех вороных лошадей. Видно, что приготовлялся самый парадный выезд, заведенный еще покойным Баклановым. Александр одевался в своей комнате. Вдруг к нему заглянула в двери в новой юбке, пильотках и чепце Аполлинария Матвеевна.

— Мне можно с тобой, душенька, ехать? — спросила она.

— Это что еще такое, — почти воскликнул Александр: — вы тут боитесь; кричать начнете в дороге!.. очень весело с вами ездить!

— Ой, да Клеопатра-то Петровна больно, было, меня звала.

— Ну, так и поезжайте одни, а я не поеду! — возразил Александр, бросая с гневом на стол щетку и гребенку. Ему стыдно было ехать с матерью.

Та, по обыкновению, струсила.

— Нет, коли уж так, я лучше не поеду, — сказала она смиренно и, придя в свою комнату и сняв с себя парадный чепчик, горестно уселась под окошечком.

«Глупа-то я больно, что ли, батюшки, ни от кого-то мне житья на свете нет, и от сынка-то что есть?» — спрашивала она себя и затем залилась обильнейшими слезами, что в этакий праздник она и в церкви Божией не побывает.

Иона Мокеич, тоже во фраке, в белом жилете и с новым картузиком в руках, быв свидетелем всей этой сцены между сыном и матерью, слегка улыбался и поматывал в раздумье головой.

Александр был готов. Костюм его состоял из черного фрака, из бархатного коричневого, по тогдашней моде, жилета; курчавые волосы его были красиво зачесаны назад. Выходя, он накинул на себя подбитый настоящим бархатом плащ-альмавиву и, живописно раскинув на плечах его отвороты, сел, несколько развалясь, в коляску и с удовольствием полюбовался толстою спиной молодцеватого кучера. Гайдук Петр, тоже в новой, с иголочки, ливрее, вскочил на запятки. За ним вслед смиренно ехал Иона Мокеич в своем тарантасишке. Александр его не пригласил сесть с собой из того же чувства, по которому не взял и мать.

Экипаж, быстро везомый четырьмя добрыми конями, слегка и ровно покачивался. Александр, завернувшись в свой плащ и скрестив руки, глядел и посматривал на все окрестности. В жизни немного таких положений, которые бы, как езда по деревенским дорогам в хорошем экипаже и на бойких лошадях, могли настолько возбуждать в человеческом сердце чувство гордости. «Я сквайр… проприетер… Все это, что ни идет, ни встречается, все это ниже меня», — самолюбиво отзывалось в молодой душе Александра. «Я, приехав в церковь, — думал он: — или там на обеде к какой-нибудь Фефеле Ивановне, верятно, буду лучше всех одет. Я могу жить, ничего не делая и ни в ком не нуждаясь… Я знаю науки, а тут никто ни одной. Там, может быть, я встречу какую-нибудь маленькую, недурненькую собой даму; она влюбится в меня, потому что муж у ней урод, так как они все уроды…» Но все эти самолюбивые мысли сразу прошли, когда из-за недальней горы показался справа огромный дом Клеопатры Петровны, а слева — сад другого владельца села Дубнов, помещика Спирова. Посреди всего этого виднелась церковь, около которой кишмя-кишмел народ. Александр почувствовал даже робость. Он хоть и считал себя светским человеком, но в сущности был, как все поумнее молодые люди, очень застенчив.

— Иона Мокеич, что вы тут сидите, пересядьте ко мне! — говорил он, велев кучеру остановиться.

Он уже чувствовал некоторую необходимость в покровительстве своего старого соседа.

— Да что ж ты всю дорогу-то, чертенок, молчал и заставлял меня трястись в тарантасишке! — отвечал тот, вылезая из своего экипажа и пересаживаясь в коляску.

Вскоре они въехали в село.

— Ну, брат, нет, в церковь не продерешься… — проговорил Иона.

И в самом деле, от храма до самой ограды тянулся белый хвост народу, или, лучше сказать, баб, которым негде уже было поместиться в церкви.

— Куда же мы поедем: к Клеопатре Петровне или к Спировым? — спросил с заметным беспокойством Александр.

— А вот потолкаемся пока по базару, — отвечал тот и совершенно спокойною и привычною походкой начал проходить между народом.

Александр следовал за ним.

На плохо отгороженном кладбище, обсаженном несколькими березками, на могильной плите, сидели с горестнейшими лицами две старухи-крестьянки.

— Ну-ка, матушка, — говорила одна печальным голосом, между тем как другая тоже простанывала:

— Только глазки-то она закатила…

Александр думал, что, сидя на человеческом кладбище, они вспоминали о какой-нибудь их дочери или внучке.

— Потянула я за хвостик-то, а она уж и не жива!.. — заключила говорившая.

Старухи разговаривали о корове.

Вдруг его толкнул в бок Иона Мокеич. Александр обернулся и сам чуть не вскрикнул.

Опершись на ограду и несколько склонившись на нее, стояла невдалеке молодая, высокая крестьянка. От нее от всей, как от гоголевской Аннунциаты, красота так и блистала во все стороны.

— Какова птичка-то? — произнес Иона.

Александр все еще не мог отвести глаз.

Крестьянка мжду тем, заметив, что на нее смотрят, не столько, кажется, из стыдливости, сколько из солидности опустила глаза в землю и, наклонив несколько голову, пошла неторопливо в другую сторону.

— Это из Кузьмищева… На поседках мы, может быть, увидим ее.

— Ах, пожалуйста! — произнес Александр.

С кладбища они прошли на базар, с выстроенными на скорую руку деревянными лавочками, в которых, с испитыми лицами, в нанковых сюртуках и по большей части рыжеволосые торговцы торговали красным товаром.

— Мадам! мадам! — говорил один из них, зазывая толстую бабу, с разинутым ртом проходившую мимо лавки.

— Вы будьте спокойны: в трех щелоках стирайте, не полиняет! — уверял другой нескольких баб, с недоверием смотревших, как он прикидывал на аршин шумящий ситец.

В церкви на колокольне зазвонили к молебну. Весь почти народ перекрестился, а в том числе и торговец с разными сластями, который только что пояснил двум горничным, стоявшим перед ним и покупавшим у него пряники:

— Было, у меня, сударыня, дочек семь бочек: сам не почал, так чорт начал.

— Ах, Боже мой, скажите! — говорили горничные.