— Не вполне, маленькая девица. Когда мне минуло лет шестнадцать или семнадцать, у отца сделалась подагра, и мы поехали на воды.

— На какие воды?

— Акве Сулис. Все ездят туда. Ты должна попросить твоего отца отвезти тебя туда.

— Где же это? Я не знаю, — заметила Уна.

С мгновение молодой центурион смотрел на нее изумленными глазами.

— Акве Сулис, — повторил он. — Там лучшие в Британии бани, говорят, они не хуже римских. Старые обжоры сидят там в горячей воде, сплетничают и толкуют о политике. Генералы важно расхаживают по улицам, а за ними двигаются их приближенные; являются туда и судьи в своих носилках, и тоже со свитою. В Акве Сулис можно встретить предсказателей, ювелиров, купцов, философов, продавцов перьев, ультраримских британцев и ультрабританских римлян, мирных представителей диких племен, притворяющихся цивилизованными еврейских проповедников и… о, всех интересных людей. Мы, молодежь, конечно, не занимались политикой. Мы не страдали подагрой и в Акве Сулис было много наших ровесников, так что мы не скучали.

Мы, ни о чем не думая, развлекались и веселились; между тем моя сестра познакомилась с сыном одного западного судьи и через год стала его женой. Мой младший брат, всегда очень интересовавшийся растениями и корнями, встретился с главным доктором легиона из города легионов и решил сделаться военным медиком. Я считаю, что это занятие не годится для благородно рожденного человека, но… я не мой брат. Он отправился изучать медицину в Рим и теперь первый медик египетского легиона, кажется, в Антиное; я уже довольно долго не имел от него известий.

Мой старший брат столкнулся с греческим «философом» и сказал нашему отцу, что ему хочется быть землевладельцем и поселиться на ферме вместе со своим философом.

— Видишь ли, — сказал молодой центурион, и его глаза заискрились, — у философа моего брата были длинные прелестные волосы.

— А я думала, что все философы лысые, — заметила Уна.

— Нет. «Она» была очень хороша собой; я не осуждаю его. Напротив, решение моего старшего брата мне понравилось, потому что сам я стремился поступить в армию. Я вечно опасался, что мне придется остаться дома и заботиться о нашем имении, а что мой брат возьмет себе вот «это», — центурион поколотил пальцами по своему большому блестящему щиту.

— Таким образом, все мы были довольны, я говорю о нас, молодежи, и спокойно поехали обратно в Клаузентум. Когда мы вернулись домой, Аглая, наша гувернантка, сразу увидела, что с нами произошло. Я помню, как она стояла в дверях, держа факел над своей головой, пока мы поднимались по тропинке между утесами. «Ай-ай, — сказала она. — Детьми вы простились со мной, возвращаетесь же — взрослыми». — Сказав это, она поцеловала нашу матушку, матушка заплакала. Таким образом, пребывание на водах определило судьбу каждого из нас, маленькая девушка.

Центурион поднялся на ноги и, опираясь на свой щит, прислушался.

— Кажется, идет Ден, мой брат, — сказала Уна.

— Да, и с ним фавн, — ответил молодой человек, когда Ден и Пек выбрались из чащи ветвей.

— Мы пришли бы раньше, — громко произнес Пек, — но красоты твоего родного языка, Парнезий, связали этого юного гражданина.

Парнезий продолжал смотреть изумленным взглядом, даже когда Уна объяснила ему:

— Ден неправильно написал слово «dominus», а когда мисс Блек заметила ему, что он ошибается, он стал ее уверять, что ему казалось, будто она говорит об игре в домино. Вот ему и пришлось дважды переписать упражнения. Понимаете, в наказание.

Ден задыхался, ему было жарко.

— Я почти всю дорогу бежал, — отдуваясь, прошептал он, — потом встретил Пека. Как вы поживаете, сэр?

— Хорошо, — ответил Парнезий. — Смотри, я постарался согнуть луку Улисса, но… — он показал мальчику свой большой палец.

— Мне очень жаль. Вероятно, вы слишком рано отпустили резину, — заметил Ден. — А знаете, Пек уверял меня, что вы рассказываете Уне какую-то интересную историю.

— Продолжай, о Парнезий, — произнес Пек, усевшись на сухой ветке старого бука. — Я буду твоим хором. Очень он удивил тебя, Уна?

— Ни чуточки, я только не знаю, где Ак… какой «Ак» и что-то еще.

— А! Акве Сулис? Это воды, где делают чудные булочки. Пусть же герой сам расскажет свою историю.

Парнезий притворился, будто он сейчас бросит копье в ногу Пека, но тот наклонился, схватил лошадиный хвост, прикрепленный к шлему центуриона, и стащил с головы Парнезия эту блестящую каску.

— Благодарю, шутник, — произнес воин, покачивая своей темной курчавой головой. — Так мне прохладнее. Теперь повесь его.

— Я рассказывал твоей сестре, как поступил в армию, — обратился Парнезий к Дену.

— Вам пришлось держать экзамен? — живо спросил его Ден.

— Нет. Я просто пошел к отцу и сказал, что мне хочется поступить в дакийскую конницу; я видел дакийских кавалеристов в Акве Сулис, но отец посоветовал мне начать службу в регулярном римском легионе. Надо сказать, что я, как и многие из наших молодых людей, недолюбливал все римское. Рожденные в Риме офицеры и чиновники гражданской службы смотрели на нас, уроженцев Британии, как на низшую расу, как на варваров. Я это сказал отцу.

— Знаю, что ты говоришь правду, — ответил он, — только помни, что в конце концов мы — люди старинного рода и обязаны служить империи.

— Которой? — спросил я. — Еще до моего рождения мы раскололи нашего орла.

— Что это за воровские речи? — заметил отец. Он ненавидел условный школьный язык.

— Я хотел сказать, господин мой, — продолжал я, — что у нас один император в Риме и уж не знаю, сколько императоров в отдаленных провинциях. За которым должен я идти?

— За Грацианом, — ответил отец. — Он, по крайней мере, человек отважный и благородный.

— Да, да, — проговорил я, — но он превратил себя в скифа, поедающего сырое бычье мясо.

— Где ты это слышал? — спросил меня отец.

— На водах, — произнес я.

Действительно, это была правда. Наш драгоценный император Грациан окружил себя скифскими телохранителями, одетыми в звериные шкуры, и до того восхищался ими, что стал носить их одежду. Подумайте, это в Риме-то! Также плохо было бы, если бы мой собственный отец раскрасил себя синей краской.

— Что за важность — платье, — заметил отец, — платье еще не велика беда. Все это началось раньше вашего времени и раньше моего. Рим забыл своих богов и должен понести наказание. Великая война с раскрашенным народом началась в год уничтожения храмов наших богов. Мы победили раскрашенный народ в тот год, когда храмы были снова возведены. Вернемся еще дальше назад…

Тут он вспомнил время Диоклетиана, и если верить ему, следовало бы думать, что сам вечный Рим был на краю разрушения только потому, что некоторые люди приобрели широкие взгляды.

Я ничего об этом не знал. Аглая не учила нас истории нашей страны. Ее ум занимали только древние греки.

— У Рима нет надежды, — в заключение произнес отец. — Он позабыл своих богов; но если боги простят нас, живущих здесь, мы, может быть, спасем Британию. С этой целью мы должны сдерживать раскрашенный народ. Вот потому-то я, как отец, говорю тебе, Парнезий, что раз твое сердце склоняется к военной службе — твое место с мужчинами на стене, а не с женщинами в городах.

— На какой стене? — в один голос спросили Ден и Уна.

— Отец говорил о стене, которую мы называем стеной Адриана. Позже я расскажу вам о ней. В очень отдаленные времена она была выстроена поперек северной Британии, чтобы удерживать раскрашенный народ… который вы называете племенем пиктов. Отец принимал участие в великой пиктской войне, в борьбе, продолжавшейся более двадцати лет, и знал, что значит биться.

Один из наших великих полководцев, Феодосий, преследовал этих мелких зверенышей далеко на севере; это было еще до моего рождения; на Вектисе мы, понятно, не думали о них. Но, когда мой отец высказал все, о чем я передал вам, я поцеловал его руку и приготовился последовать его приказаниям. Мы, римляне, рожденные в Британии, умели почитать наших родителей.