— Он съел что-то нехорошее, и ему стало нехорошо, — угрюмо сказал магараджа. — Маленькие мальчики едят что попало. Клянусь богами! Ни один человек не посмел бы пальцем дотронуться до моего сына.

— А как бы вы могли помешать такому несчастью?

Магараджа приподнялся, и выражение ярости мелькнуло в его красных глазах.

— Я привязал бы этого человека к передней ноге моего самого большого слона и избивал бы его в течение всего послеполуденного времени! — С пеной у рта он перешел на местный язык и перечислил целый ряд ужасных пыток, которыми он желал, но не мог осыпать преступника. — Я сделал бы это всякому человеку, который осмелился бы дотронуться до него, — заключил свою речь магараджа.

Тарвин недоверчиво улыбнулся.

— Я знаю, что вы думаете, — прогремел магараджа вне себя от вина и опиума. — Вы думаете, потому что существует английское правительство, я могу проводить только судебные следствия и тому подобную чепуху? Что мне за дело до закона в книгах? Разве стены моего дворца расскажут, что я делаю?

— Стены не расскажут. Если бы они могли говорить, они сообщили бы вам, что во дворце есть женщина, которая стоит во главе этого страшного преступления.

Смуглое лицо магараджи побледнело. Потом он снова заговорил с яростью:

— Кто я — государь или горшечник, что дела, совершающиеся в моей «зенане», могут быть вынесены на солнечный свет любой белой собакой, которая вздумает выть на меня? Прочь, или стража выгонит тебя, как шакала!

— Отлично, — спокойно сказал Тарвин. — Но какое это имеет отношение к наследнику, магараджа-сахиб? Отправляйтесь к миссис Эстес, и она покажет вам. Я думаю, вы имеете некоторое понятие о снадобьях. Можете сами решить. Мальчик отравлен.

— Проклятый то был день для моего государства, когда я впервые допустил миссионеров, и еще худший, когда не выгнал вас!

— Вы ошибаетесь. Я здесь, чтобы охранять магараджа Кунвара, и я выполню свой долг. Вы предпочитаете видеть его убитым вашими женщинами?

— Тарвин-сахиб, знаете вы, что говорите?

— Не говорил бы, если бы не знал. У меня в руках все доказательства.

— Но когда есть отравление, то нет никаких доказательств и менее всего, когда отравляет женщина! Обвиняют в таких случаях по подозрению, а английский закон слишком либерален, чтобы приговаривать к смерти лишь по подозрению. Тарвин-сахиб, англичане отняли у меня все, что может желать муж моего племени, и я вместе с остальными проводил время в бездействии, как лошади, которых никогда не гоняют. Но, по крайней мере, там я хозяин!

Он махнул рукой в сторону зеленых ставен и заговорил тише, упав на стул и закрыв глаза.

Тарвин с отчаянием посмотрел на него.

— Ни один человек не посмеет, ни один человек не посмеет, — еще тише пробормотал магараджа. — А что касается другого вопроса, о котором вы говорили, это не в вашей власти. Я человек и государь. Я не говорю о жизни за занавесами.

Тарвин собрал все свое мужество и заговорил.

— Я не желаю, чтобы вы говорили, — сказал он, — я только хочу предупредить вас насчет Ситабхаи. Она отравляет вашего сына.

Магараджа вздрогнул. Уже одно то, что европеец назвал имя его жены, было достаточным оскорблением, никогда не испытанным им. Но чтобы европеец мог на открытом дворе дворца громко крикнуть такое обвинение — это превосходило все, что могло придумать самое пылкое воображение. Магараджа только что пришел от Ситабхаи, которая усыпляла его и ласками, и песнями, посвященными только ему одному, и вдруг этот долговязый чужестранец обвиняет ее во всяких гадостях. Не будь он пьян, он бросился бы в порыве страшной ярости на Тарвина, который говорил:

— Я могу привести достаточно доказательств, чтобы убедить полковника Нолана.

Магараджа уставился на Тарвина сверкающим взглядом. Одно мгновение Тарвин подумал, что с ним сделается припадок, но оказалось, что вино и опиум снова овладели им. Он сердито бормотал что-то. Голова его упала на грудь, слова замерли на губах, тяжело дыша, он сидел на стуле, как бесчувственный чурбан.

Тарвин взял в руки поводья и долго молча смотрел на пьяного монарха. Шорох за ставнями то усиливался, то уменьшался. Потом он повернул коня и задумчиво проехал под аркой.

Из тьмы, где спал сторож и были привязаны обезьяны, выскочило какое-то живое существо. Конь встал на дыбы, когда серая обезьяна с оборванной цепью, что-то болтая, бросилась на луку седла. Тарвин почувствовал прикосновение животного, почуял его запах. Обезьяна одной рукой ухватилась за гриву лошади, а другой обвила шею Тарвина. Инстинктивно он откинулся назад и прежде, чем зубы обезьяны, сидевшие в грязных синих деснах, успели сомкнуться, он дважды выстрелил в упор. Животное упало на землю с человеческим стоном, а дым от двух выстрелов понесся назад, под арку, и рассеялся во дворе дворца.

XVI

Летом ночи в пустыне жарче дней, потому что после захода солнца земля, каменные строения и мрамор испускают скрытую теплоту, а низкие облака, обещающие дождь и никогда не приносящие его, не пропускают ни одного теплового луча.

Тарвин отдыхал, лежа на веранде постоялого двора. Он курил трубку и размышлял, насколько он улучшил положение магараджа Кунвара, обратясь к магарадже. Никто не мешал его размышлениям: последние из коммивояжеров уехали в Калькутту и Бомбей, ворча до самого отъезда, и постоялый двор остался весь к его услугам. Обозревая свое царство, он обдумывал среди выпускаемых облаков дыма отчаянное и, по-видимому, безнадежное свое положение. Дело дошло как раз до той точки, когда ему приятно было окончательно взять его в свои руки. Когда положение вещей бывало таково, как теперь, только Никлас Тарвин мог выйти из него. Кэт была непреклонна; Наулака чертовски недоступна; магараджа готов был выгнать его за пределы государства. Ситабхаи слышала, как он обвинял ее. Его жизнь могла прийти к внезапному таинственному концу, и у него не было бы даже возможности узнать, что Хеклер и другие его приятели отомстят за него. Если все будет так продолжаться, то, видимо, придется обойтись без Кэт и без возможности дать новую жизнь Топазу, одним словом, стоило ли жить?

Луна, светившая на город, бросала фантастические тени на шпили храмов и на сторожевые башни вдоль стен. Собака в поисках пищи грустно обнюхала пол у стула, на котором сидел Тарвин, отошла и завыла вдали. Вой был замечательно печален. Тарвин курил, пока луна не спустилась в глубокий мрак индийской ночи. Едва луна зашла, Тарвин заметил какой-то темный, чернее ночи предмет, появившийся между ним и горизонтом.

— Это вы, Тарвин-сахиб? — спросил чей-то голос на ломаном английском языке.

Тарвин вскочил на ноги, прежде чем ответил. Он становился несколько подозрительным относительно неожиданных посетителей. Рука его опустилась в карман. Из мрака можно ожидать всякого ужаса.

— Нет, не бойтесь, — сказал голос. — Это я — Джуггут Синг.

Тарвин задумчиво курил сигару.

— Страна полна Сингами, — сказал он. — Какой Синг?

— Я, Джуггут Синг, один из прислужников магараджи.

— Гм. Что же, магараджа желает видеть меня?

Фигура приблизилась на шаг.

— Нет, сахиб. Царица.

— Которая? — спросил Тарвин.

Фигура подошла к нему и шепнула почти на ухо.

— Только одна может решиться покинуть дворец. Это — цыганка.

Тарвин тихонько, с удовольствием щелкнул пальцами и с торжеством прищелкнул языком.

— Приятные приемные часы у этой дамы, — сказал он.

— Здесь не место для разговоров, сахиб. Я прислан, чтобы сказать: «Придите, если не боитесь темноты».

— Вот как! Ну, Джуггут, переварим хорошенько. Я хотел бы повидать вашего друга Ситабхаи. Где вы ее держите? Куда мне нужно идти?

— Я должен сказать: «Идите со мной». Вы боитесь?

На этот раз он говорил по собственному побуждению.

— О, испугать меня не так легко, — сказал Тарвин, отгоняя облако дыма. — Дело не в том.

— Тут лошади — быстрые лошади. Таково приказание цыганки. Идите за мной.