— Каман вуу-у… — нерешительно тянет Борис.

— Опять «каман», опять топором зарубил! Вот тебе! Вот тебе!..

Лизиха отвешивает несколько звонких шлепков. Получать их, конечно, совсем неприятно, но зато они так аппетитно звучат, будто сама Лизиха месит, прихлопывая, крутое сдобное тесто.

— Больно ведь! — протестует Борька.

— Для того и деру, чтобы больно! — поясняет Лизиха. — Да тебя не пробьёшь: будто подушка к заду приделана. — И Лизиха шлёпает так, что, наверное, слышно на улице.

— Ой-ой-ой! — взвывает Борька, стараясь защититься. — Не надо, не бейте!

— Вот теперь, кажется, пробила. Теперь будешь слушаться. Читай дальше!

— Бьен, тре бьен! — стараясь выговаривать как можно яснее, на всю комнату вопит Борис. Лизиха затыкает уши.

— Пекарь, настоящий пекарь! — не то плачет, не то смеётся она.

Борис замолкает. Он в полном недоумении: что бабка Лизиха от него хочет?

ПЯТНИЦА

Кроме воскресного дня, был у нас, у ребят, и ещё один любимый денёк недели — пятница.

В этот день в Черни собирался базар. Со всех окрестных сёл и деревень съезжался народ. На Соборной площади устраивался торг. Кто, бывало, продаёт глиняные горшки, кто — метлы и веники, кто — кадушки… Тут же торгуют всякой птицей: гусями, курами, утками, а дальше — мясом, поросятами… Чего только нет! На площади крик, шум; над площадью тучи галок и голубей. В воздухе крепко пахнет сырыми кожами, солёными огурцами и конским потом.

Хорошо потолкаться среди народа, послушать, как продавец звонко стучит палочкой по глиняному горшку, демонстрируя его прочность, или принять участие в ловле сбежавшей курицы. Или купить на копейку жареных семечек, стручков, мятных пряников — жамок. Всё хорошо! Только редко это удавалось, разве кой-когда, мимоходом. Ведь базар бывает с утра до обеда, в это время приходилось не гулять по площади, а сидеть в классе.

Но пятницу мы всё-таки очень любили, и именно потому, что в этот день бывал базар.

А раз базар, значит, много приезжих, значит, и в лавках большая торговля.

Бойко торговал в этот день магазин красных товаров Ивана Андреевича Соколова — так бойко, что хозяину одному трудно было справляться. Нужно деньги от покупателей принять, сдачу дать, не просчитаться, и за приказчиками последить, чтобы кто из них не сплутовал в свою пользу. Да и за покупателями поглядывать не мешает. Покупатель разный бывает!

Поэтому в пятницу обычно с самого утра Елизавета Александровна уходила в лавку, сама помогала мужу следить за всем, В этот день нам только задавались самостоятельные задания. А чтобы мы не очень безобразничали, присматривать за нами приходила какая-то двоюродная племянница Елизаветы Александровны — Мария Михайловна, молоденькая, тихая девушка.

Мария Михайловна сама не меньше нас боялась бабку Лизиху и, когда та уходила, умоляла нас только не очень бушевать, не вскакивать на стол, не драться, а главное, упаси бог, не поломать чего-нибудь из Лизихиной обстановки. В остальные наши дела она совершенно не вмешивалась. И мы могли свободно ничего не делать весь день, рискуя только быть выдранными за невыполненные задания.

Но предстоящая расплата мало кого страшила. Во-первых, она была ещё далеко — завтра, а не сегодня, а главное — Лизиха отлично могла отодрать, даже если задание и будет выполнено. Наказание у неё зависело не от наличия вины, а от настроения самой наказующей. Хорошая была торговля, крупная выручка — значит, ни про какие задания и не спросит, а ежели базар был плохой, торговали скверно — тогда выучил не выучил, всё равно держись.

Вот мы и старались не думать о завтрашнем дне, а как можно лучше использовать сегодняшний.

Сначала все ещё кое-как сидели на своих местах, каждый занимался чем-нибудь интересным: кто рисовал, кто готовил шпаргалки, кто играл с соседом в перышки. Особенно вольничать побаивались: а ну-ка почему-нибудь вернётся назад? Но проходил час, другой, возрастала уверенность, что она крепко засела в лавке, и тут понемногу все расходились.

Обычно веселье начинал Николай. Он был сам вертлявый, и ему первому становилось невмоготу с деть паинькой, если нет поблизости бабки Лизихи.

Озорно оглядевшись по сторонам, он вскакивал со стула, выбегал на середину комнаты и делал лихую стойку на руках — вверх ногами.

Это бывал как бы сигнал к началу веселья. Завидя проделки друга, Борька исчезал под столом, оттуда раздавалось неистовое хрюканье и поросячий визг.

В тот же миг из разных концов комнаты начинал доноситься мычание, ржание, блеяние, кудахтанье кур, гоготанье гусей. Вся комната сразу превращалась в коровник, свинарник, птичий двор… во что угодно, но только не в класс.

Правда, несколько наиболее сознательных учеников, и прежде всего, конечно, Митенька, не принимал никакого участия в этих развлечениях. Они забирали свои книжки и тетрадки и переходили в соседние «тихие» комнаты, предоставляя в наше полное распоряжение столовую, а вместе с ней и несчастную Марше Михайловну, которая тщетно металась из одного конца комнаты в другой, стараясь то разнять какой нибудь дружеский поединок, то прекратить игру и прятки под столом, то прогнать со стола вскочившем туда, кричавшего петухом Кольку.

Среди этих многочисленных дел и обязанностей Мария Михайловна не забывала самое главное — постоянно подбегать к окну и следить за тем, не покажется ли в конце улицы сама бабка Лизиха.

И вот как-то раз в самый разгар веселья внизу на лестнице, послышался страшный голос.

Кто где был — кто на столе, кто под столом, я верхом на товарище, — все так и замерли. Почудилось или нет?

Зловещий крик повторился. Вихрь смятения, и все на местах, все за книгами, какую кто только успел схватить.

Секунду до этого класс представлял собой палату буйно помешанных. Секунду спустя он превратился палату тихих маньяков. Все сидят, уткнувшись в книги, и, не обращая друг на друга никакого внимания, на разные голоса барабанят, завывают, трубят — кто французский, кто немецкий, кто божий закон, кто географию. Все галдят, и в то же время каждый чутко прислушивается к тому, что творится за дверью.

Вот она распахнулась. Крики, ругательства и отчаянные шлепки врываются в комнату вместе с морозной свежестью.

Елизавета Александровна в шубе, в тёплом платке, в калошах, не раздеваясь, ломится в комнату. Одной рукой она тащит за ухо Бориса, другой наделяет его отборными шлепками.

Где она его поймала? Вид у Борьки совсем домашний. Он без шапки, в рубашке, даже ворот расстёгнут.

— Мария Михайловна, да что же вы тут смотрите? — обрушивается она на перепуганную наставницу. И, не дожидаясь её ответа, продолжает гневно кричать: — Вхожу во двор, а этот мерзавец летит навстречу. В руках снежок, гонится за петухом. Петух не знает куда деваться, через забор, на улицу, а этот, этот… — она тычет пальцем Борьке в затылок, — этот прохвост со всего маху мне прямо в живот. Чуть с ног не сбил.

Она, обессилев, опускается в кресло, всё ещё не выпуская из рук Борькино ухо.

— Ну, погоди, голубчик! Я сейчас с тобой расправлюсь… Митенька! громко, но уже совсем другим голосом кричит она.

Из соседней комнаты мигом выскакивает её любимчик. Ясно, что он стоял за дверью и подслушивал.

— Митя, — устало говорит бабка Лизиха, — будь добр, дружок, сходи во двор, кликни сторожа Семёна. Да пусть вожжи захватит. Борьку пороть.

— Я не дам! Не смеете! Я папке скажу! — пытается протестовать Борис, но получает пару увесистых шлепков и смиряется.

— Митенька, пальтишко надень, а то простудишься! — кричит вслед Елизавета Александровна.

Мы все сидим, застыв на своих местах, в ожидании чего-то страшного и в то же время занятного. Бедный Борька! Все его злоключения вызывают у нас, помимо сочувствия к нему, ещё и невольную улыбку.

Вот он стоит сейчас перед бабкой Лизихой красный, потный, весь какой-то растерзанный. Его ждёт неминуемая экзекуция. Его посиневшее ухо — в неприятельских руках. И всё-таки весь вид его будто говорит: «Ну что ж, что высекут, а я всё-таки не покорюсь!»