Таким образом, лишь один Арпад Балаж показал нам некий образец сверхчеловеческого разума, умолчав, однако, о соматических, так сказать, подробностях. Материальная основа шарообразного существа, особенности его размножения, схема метаболизма — то есть все чисто биологические характеристики — остаются за кадром. И это понятно. Трудно, если вообще доступно представить себе принципиально иную жизнь. Можно, конечно, как это сделал Балаж, рассчитывать на читательское воображение или ограничиться крайне общей, ничего не говорящей характеристикой: кристалл, океан Соляриса, дух в колодце у Брэдбери, почему-то полюбившаяся многим фантастам мыслящая плесень, о которой упомянул впервые академик Колмогоров. Но читательское воображение не заполнит созданный писателем вакуум, а общая характеристика будет столь же общо и формально воспринята. Попытка же дать конкретную разработку тоже не сулит особых успехов. «Придуманное» инопланетное существо либо продолжит собой смешной список чудовищ, либо окажется полностью геоморфным, земным по природе и привычкам. Вот, по сути, все мыслимые варианты. Как мы знаем, в научной фантастике всем им была отдана надлежащая дань.

Земная фауна и флора на Ураке, земные они и на планете Джея Вильямса, где произрастают красные кровожадные цветы и бегают всевозможные звери, удивительно похожие на кроликов, крыс и собак.

Столь же геоморфна и фантастическая биология (повесть Джеймса Уайта "Космический госпиталь"). В этом госпитале, который обслуживают люди, собраны разумные существа самой разной биологической природы: гиганты и карлики, любители высоких и низких температур и давлений, пожиратели жестких рентгеновских лучей. Но не будем подменять пересказ содержания беглым перечислением. Обратимся лучше к привычной земной аналогии. Мы знаем, что жизнь вездесуща. Она есть и на дне Мариинской впадины, где давление океанской толщи 1100 атмосфер и куда не достигают лучи солнца. Она существует и в снегах Эвереста, в облаках, горячих источниках, во льдах вечной мерзлоты.

Мы знаем микробов, которые черпают необходимую для жизни энергию из радиоактивного распада, микробов, извлекающих рассеянные атомы различных металлов. Поставленные на фитотроне опыты показали, что семена тополя прорастают практически в любой газовой среде и при температурах -80 °C, то есть в условиях Марса. Жизнь неодолима. Это совершенный плод долгой слепой эволюции, в ходе которой природа перепробовала все мыслимые и немыслимые варианты. Немыслимые либо были отвергнуты в самом начале великого эксперимента, либо вымерли, подобно динозаврам, мыслимые — остались. Об этом наглядно свидетельствует поразительное разнообразие живых видов, в основе которого, однако, лежит единый генетический механизм. Это подвижная, необъятная, но в то же время жесткая схема. Ее нельзя дополнить новыми видами даже в ходе эксперимента. Ийон Тихий Лема, например, поведал нам об удивительных инопланетных вариантах воспроизведения потомства. Но насколько бедны они в сравнении с изощренным набором Земли, где партеногенез или вегетация — лишь одни из многих возможностей реализации единого в своем химизме процесса воспроизводства белков и нуклеиновых кислот. И Лем, врач по образованию, это хорошо понимал. Лишь избранная им юмористическая форма спасала убогое воображение вселенского бродяги Ийона.

Любому пациенту космического госпиталя соответствует, таким образом, конкретный земной двойник. Быть может, даже и прототип, если только автора всерьез интересовали биологические проблемы. Даже крохотные существа, составляющие все вместе и команду и капитана космического корабля, имеют свой земной двойник в образе муравейника. Прямыми экспериментами было доказано, что один изолированный муравей быстро погибает, два — живут чуть дольше, три — еще дольше и т. д., но и любое, сколь угодно большое число особей разных специализаций не может существовать достаточно долго вне муравейника.

Столько внимания биологическим аналогам земли я уделил отнюдь не потому, что этого требует тематическая особенность «биологической» фантастики. Не собирался я и, как говорится, ставить лыко в строку своим зарубежным коллегам по фантастическому цеху. Слава богу, все уже давно договорились о том, что хотя наука и фантастика находятся в определенной связи, но наука — это наука, а фантастика — это литература.

Основная цель биологических аналогий состояла лишь в том, чтобы наглядно проиллюстрировать следующие положения:

1. Писатель-фантаст вряд ли может «изобрести» и, следовательно, строго логично описать принципиально иной вид жизни.

2. Он никогда (или очень редко) не ставит себе такой задачи.

3. Фантастическая биология нужна ему для тех же самых, чисто литературных целей, которые, как минимум, требуют от писателя-фантаста изобрести новый компонент мира или убрать из мира какой-либо реально существующий компонент.

Обратимся в этой связи к рассказу Лема «Правда», в котором польский фантаст сделал попытку «изобрести» действительно новый вариант жизни, несводимый к геоморфным аналогам. Как всякое исключение, рассказ этот особенно подходит для окончательного подтверждения правила. Тем более что исключительность лемовской «пиробиологии» лишь кажущаяся.

С чисто философских позиций идея эволюции, протекающей со скоростью плазменных процессов, не выглядит чересчур сногсшибательной. Вполне логично допустить, что эволюция сложных агрегаций, построенных из вырожденного ферми-газа, может протекать в доли секунды. Живые клетки существуют, как мы знаем, в привычных для нас временных отрезках. Естественно поэтому, что их развитие протекает в течение многих миллионов лет. Частицы же, участвующие в сильных, и особенно слабых, взаимодействиях, «живут» миллиардные доли секунды. Фантаст вправе предположить (литературное произведение судят лишь по законам, созданным самим писателем, а не, скажем, по принципам термоядерного синтеза или вообще «здравого» смысла), что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он создал как будто бы новую, принципиально отличную от земной, белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще, каким он мыслился, этот самый венец, физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе эдакого светозарного Люцифера? Или высшую форму плазменной эволюции он и в самом деле видит в том, что считает своей «правдой»: в жизни космоса и его светил? В таком случае уместно будет вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан Дойла "Когда земля вскрикнула" тоже нашел свою правду — доказал, что Земля и другие планеты — живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным для научной фантастики решениям.

Иначе и быть не может. У научной фантастики своя, причем весьма конкретная, специфика. Вне ее нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов. Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю, вода, размываются и жанровые ограничения. В такой полой воде одинаково тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом и просто игрой фантазии.

В центре научно-фантастического произведения всегда стоит человек, причем человек-современник со всем комплексом волнующих его проблем. Научность же фантастики проявляется прежде всего в том, что она всегда находится на уровне свершений сегодняшнего дня. Фантастика очеловечивает и саму науку, и отдельные ее достижения.

Ныне революционная роль как в системе знаний, так и в системе материального производства переходит от точных наук к биологии. Фантастика, как чуткий барометр, первой уловила и это.

Мы всегда слышим эхо науки в раковине искусства. В смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики, но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере…