Очевидно, ученые не отличаются в основном от других людей. Они во всяком случае не хуже их. Право, нет никаких оснований доверять ученым больше или меньше, чем, скажем, юристам, которые становятся министрами, сенаторами и конгрессменами. Вот и получается, что на самом деле в основе столь распространенного на Западе недоверия к науке лежит недоверие к обществу.
В этой связи мы можем воспринимать заключительные сцены "Неукротимой планеты" почти как символику. Не взрыв атомного заряда в пещере становится причиной ожесточенного штурма крепости-"периметра", а сам периметр, точнее, волчьи законы, по которым живут создавшие его люди.
Все, буквально все может стать опасным в мире высочайшей техники, живущем моралью купли-продажи, прагматической сиюминутной выгодой. Я не вижу, например, ничего плохого в реальных попытках подбора супружеских пар с помощью компьютера, ни тем более в аппаратах, которыми пользуются герои Вольфганга Шрейера ("Отпуск для женитьбы"). В лучшем случае кибернетический Эрос окажется бессильным разрешить известную проблему пресловутого треугольника, в худшем — станет добавочным звеном жесточайшего закабаления человеческой волн.
Пусть Центральный вокзал одного из самых населенных городов на земле «Токио-сентрал» ("Кольцевые ветки" японского фантаста Ясутаки Цуцуя) не производит еще человеческие дубли, но человеческую индивидуальность он уже стер. Это вынужденная плата за стремительный прогресс, это жестокое ярмо больших городов. Очевидно, такая обезличка характерна для любого многочисленного скопления людей. Она — неизбежное следствие темпа жизни, платформ электрички, тоннелей метро и эстакад хабвея. Но лишь там, где действительно никто никому не нужен, ее ощущают так остро и так повседневно. Это несмываемое клеймо "цивилизации напоказ", где извращена до предела даже сама идея нормального человеческого общения. Что даст еще одно новое изобретение городу, уже сейчас живущему в искусственной атмосфере? Задрай скорее окна сверкающего автомобиля, включи кондиционер и мчись неведомо куда. Может быть, ты и заметишь на лету сверкающий огнями стенд, рекламирующий очередную новинку. Купишь. Или не купишь. В обоих случаях это не отразится на беге твоего беличьего колеса. Куда ты стремишься? Чего бежишь? Нет ответа… Если ты наделен бессмертной искрой и всесжигающим беспокойством, может быть, станешь изобретателем. Какая мысль придет тебе на вираже эстакады? О чем ты подумаешь под расцвеченным неоном ночным небом среди шума и грохота, среди сплошного потока как будто бы веселых и в общем-то сытых людей. Ты откроешь тайну сухой воды и вспомнишь о людях, строящих города в пустынях. Но неужели не коснется твоего сердца совиное крыло предчувствия? Неужели не провидится тебе одинокая койка в сумасшедшем доме или та мучительная сказка, от которой ты задохнешься, так и не успев осознать, что убит?
Такова участь изобретателей. Они не могут остановиться. Что ж, иди, изобретай… Возможно, ты достигнешь того же, что и смешной гений ("Эксперт" Мая Рейнольдса [Мэка Рейнольдса — ЮЗ]). Твои творения купят, чтобы положить их под сукно. А это, в сущности, не так плохо. Ты сможешь прокормить и себя и семью, всегда сумеешь заплатить за выпивку. Постепенно алкоголь отучит тебя изобретать, и постоянное надоедливое беспокойство отпустит твое сердце. Тебе не в чем упрекнуть себя. Мир не хочет новинок. Но он великодушен к тебе. Пусть лучше мысль умрет под сукном, чем воплотится в нового Франкенштейна. Твой суперцереброграф, как, впрочем, и времесместитель ("Мгновенье вечность бережет" Роберта Туми) — всего лишь игрушки, забавные пустячки. Можно лишь радоваться, что смещение времени вызвало к жизни бронтозавра, а не, скажем, грузовик с гитлеровскими штурмовиками. Но, говорят, у пьяных есть свой добрый бог. У пьяных героев научно-фантастических рассказов и у создателей этих героев, изображающих камерные сюжеты, "добрый бог" не дает довести мысль до логического конца. Они выдают свой новый компонент и спешат к случайной развязке, обрывают повествование, чтобы было "все тихо". В противном случае следовало бы сделать такие же беспощадные выводы, как и Шервуд [Шерред — ЮЗ] в своей великолепной «Попытке». Здесь действительно до конца соблюден принцип гомеостаза. Новое ворвалось в жизнь, пришло с ней в столкновение и, достигнув равновесия, утвердилось. Такова по всяком случае схема кибернетической игры. Математика с трудом описывает явления скрытые. Она обходит и то, что на время изолировано, как бы исключено из обращения. Новый элемент в том, что такой мир уже обречен. Он неизбежно взорвется. Если в обществе начинают говорить (цитирую Шервуда): "Нечего нам копаться в старой грязи…", "Подобные вещи лучше всего простить и забыть…", "Ничего подобного никогда не происходило, а если происходило, то напоминающие — все равно отпетые лгуны и клеветники", — значит, оно начинает бороться не за будущее, а за свое, очевидно, не совсем блистательное прошлое. Такая борьба ведет к неизбежному проигрышу именно завтрашнего дня, то есть к полному поражению. Мир Шервуда не принял гениальное изобретение, способное восстановить любую историческую истину, ибо вообще не хотел никакой истины, "На психологию слишком долго воздействовало извращение истины". Это звучит, как афоризм.
Автор не показал нам картину гибели своего обреченного общества. Напротив, с первых же слов рассказа читатель убедился в том, что зло победило. Но надолго ли?
"Попытка" — безусловно лучшее фантастическое произведение последних лет. Рассказ как бы окутан дымкой второго, ненаписанного, но продуманного автором плана. Поэтому трудно отказаться от впечатления, что победа реакционных сил той Америки, о которой пишет Шервуд, только временная. Однажды произнесенное слово истины не исчезает, но тлеет подспудно, сжигая все рогатки и препоны, пока не вспыхнет всеочистительным пламенем.
Но сегодня творцов нового, провозвестников истины ожидает либо смерть, либо бегство. Бежит от лап Пентагона профессор Барнхауз, бежит и доктор Хори. Оба рассказа совершенно идентичны по фабуле. И в том и в другом случае новый элемент мира вместо блага грозит обернуться страшным злом для всего человечества, и в том и в другом случае творец вынужден бежать, спасая себя и свое детище. Особенно знаменательно то, что и Барнхауз и Хорн не просто бегут, а вступают на путь активной борьбы, сопротивления. В этом рассказы тесно смыкаются с «Попыткой» и делают современную прогрессивную фантастику Запада столь действенной и эффективной. Недаром во многих университетах США и Канады научная фантастика по требованию студентов введена как специальный предмет. В США фантастику преподают, как уже упоминалось, в пятистах университетах и колледжах.
Пора подвести некоторые итоги. Мы убедились, что большую часть научно-фантастических произведений объединяет именно новый элемент мира — то или иное фантастическое изобретение. Попытка внедрить его кончается неудачей, даже если это не затрагивает интересов властей и армии.
В самом деле, сравнительно скромное изобретение — электролизная ванна для воссоздания первобытной фауны (Спрог де Кэмп [Спрэг де Камп — ЮЗ] "Такая работа") — и то угрожает могуществу маленькой, но весьма агрессивной монополии и приводит к острому конфликту. Охотничий агрегат из одноименного рассказа Кэрол Эмшуилер [Эмшуиллер — ЮЗ], который, казалось бы, никого персонально не может задеть, становится тем не менее своего рода символом, подтачивающим общество безразличия и пустоты. А демонстратор четвертого измерения Мюррей Лейнстер ("Четвертое измерение") способен только дублировать долларовые банкноты и блондинок из ночного клуба. И все потому, что общество ничего иного от него не ждет. Деньги и секс. Это все. Иначе изобретение превратится в общественную угрозу.
Вот и выходит, что именно социальные недуги определяют сравнительно сходную эволюцию нового элемента действительности.
Разумеется, каждый писатель преследует свои особые цели, и я далек от мысли, что, скажем, Лейнстер действительно хочет обличить современное общество, как это сделал Шервуд. Но сама логика развития идеи такова, что наш вопрос о возможностях того же демонстратора выглядит отнюдь не надуманно! В самом деле: почему четвертое измерение может быть источником только денег, блондинок V. еще этих несколько экстравагантных кенгуру? Нарочитая ограниченность здесь, конечно, налицо. Так мы вплотную подходим к оценке художественного и идейного уровня произведения.