Мы помещали тонкий листок алюминия на расстоянии 1 мм от источника излучения — полония. После облучения в течение примерно 10 минут помещали облучённый листок над счётчиком Гейгера — Мюллера, причём входное отверстие счётчика было закрыто экраном из листка алюминия толщиной 0,07 мм.

Мы отметили, что облучённый лист алюминия испускает излучение, которое постепенно ослабевает и прекращается через 3 минуты 15 секунд. Аналогичный результат достигнут при облучении бора и магния, но период затухания излучения различён: 14 минут для бора и 2 минуты 30 секунд для магния.

И дальше супруги Жолио-Кюри развивают свою теорию, подкреплённую химическими анализами, что в опытах новосоздается радиоактивный фосфор и стабильный кремний.

Можно представить себе, с каким скромным, но горделивым торжеством писались эти строки. Недавний Сольвеевский конгресс был в памяти всех физиков мира, особенно же друзей Жолио. И они, как и он, тяжело переживали неудачу Ирен и Фредерика на конгрессе. И вот, оказывается, огорчительный неуспех обернулся блистательным триумфом. С пылающими лицами, с опущенными глазами стояли они перед собранием знаменитостей мировой физики, на котором их так жестоко раскритиковали. Теперь должны краснеть те, кто критиковал, те, кто молчаливо присоединился к суровой критике!

И вскоре Ирен и Фредерик узнали, что самый знаменитый из тех, кто согласился с Мейтнер,— сам «патриарх атомной физики» Эрнст Резерфорд поспешил засвидетельствовать восхищение новыми открытиями в Париже.

Через две недели после публикации они получили письмо из Англии:

Парижские физики могли испытывать полное удовлетворение: письмо Резерфорда было не только извинением за скептицизм на конгрессе Сольвея, но и первым знамением той всемирной славы, которую предсказывал Ланжевен.

Но всего важнее было пророчество великого учёного о том, что только что открытая искусственная радиоактивность «позднее приобретёт огромное значение».

Глава вторая

Золотой ключик вместо снарядов

1. Теоретик разочаровывается в теории

Энрико Ферми, тридцатидвухлетний итальянский физик, в зимние каникулы 1933/34 учебного года поехал с семьёй в Доломитовые Альпы.

Он любил эти горы. Он чувствовал себя здесь превосходно. Здесь воздух был так удивительно вкусен, снег так ослепляюще чист, даль так проникновенно прозрачна, а ночные звёзды так ярки и так крупны, что хотелось по-мальчишески скакать (что он с успехом и проделывал) и говорить не формулами, а стихами (стихи, впрочем, даже и в горах удавались меньше, чем формулы). К тому же с этим районом голубых ледников, высоких вершин и бурных ручьёв Ферми связывали приятные личные воспоминания: здесь он сдружился с красивой и умной девушкой Лаурой Капон, пять лет назад ставшей его женой, здесь открыл в себе незаурядные способности скалолаза и талант горнолыжника и только здесь по-настоящему проявилось его дарование незаурядного отца: в Риме всегда не хватало времени на возню с трёхлетней очаровательной Неллой, а в горах он таскал её на шее, и она скорей уставала понукать его, чем он — прыгать по её командам.

А когда Нелла спала или её забирала няня, Энрико с Лаурой становились на лыжи и старались побить рекорды: он — по скоростному спуску, она — по частым падениям. И её восхищало, что он так лихо мчится к ней по ужасной крутизне, а ему нравилось поднимать её после падений и заботливо дознаваться, не ушиблась ли она. Он, правда, при этом укорял её в трусости и нежелании овладеть несложным искусством слаломиста, но нежность и испуг за неё в его голосе, когда он, отряхивая снег с её костюма, выговаривал ей, были Лауре дороже любых личных спортивных рекордов.

—   Грустно, что зимние каникулы так коротки,— пожаловалась она как-то вечером.— В Риме ты опять погрузишься в свои бесконечные вычисления.

—  Я теоретик, — сказал он задумчиво. — В последний раз я что-то мастерил руками лет пятнадцать назад. — Он поглядел на опечаленное лицо Лауры и шутливо добавил: — Но меня не очень тянет к новым темам. Так что не бойся, что я опять с головой уйду в математику.

Но она ничего не имела против его занятий теоретической физикой. Лаура хотела лишь, чтоб он отдыхал от вычислений не только во время отпуска, но и дома, в обычные вечера. И ещё она мечтала — но это были очень уж затаённые мысли,— чтобы он её не вовлекал в штудирование физики: уравнения Максвелла и Шрёдингера ей не давались, а добрый в остальном Энрико тут проявлял несгибаемую жёсткость: его жена должна разбираться и в электродинамике, и в квантовой механике не хуже его самого, так он твердил ежедневно. Она слишком любила его, чтоб доказывать свою неспособность к науке. И скрывала, как ей трудно.

Лаура видела, что последняя работа, посвящённая бета-распаду, буквально вымотала его силы. Если прежнюю, принёсшую ему известность статью о законах поведения идеального одноатомного газа он писал с увлечением, то эту — математические закономерности превращения протонов в нейтроны, а нейтронов в протоны — он заканчивал через силу, и только бычье упрямство, никогда не покидавшее Энрико, заставляло его всё снова и снова возвращаться к столу. Лаура временами начинала ненавидеть эти странные новые частицы, нейтроны и нейтрино, заставившие Энрико с таким напряжением трудиться. Он слишком увлекался новинками науки, это было вредно для его здоровья. Она ловила себя на том, что с беспокойством ожидает сообщений из других стран о новых открытиях в физике: Энрико с жадностью набрасывался на научные журналы — он не просто желал быть в курсе чужих исследований, он жаждал немедленно включиться в них, ответить на чужие достижения своим участием. Добром это кончиться не могло.

На Сольвеевском конгрессе   она   впервые   заметила   странности в поведении Энрико. Ах, какая это была для неё радость, когда мужа пригласили на форум виднейших учёных мира поговорить о проблеме атомного ядра! Пришло настоящее признание, Энрико официально включён в группу самых ярких научных светил. Так расценила приглашение она, такого же мнения придерживались все друзья. Энрико взял Лауру с собой в Брюссель. Она предвкушала торжество от признания его заслуг, радость от встреч со знаменитостями, праздничные вечера и приёмы.

Поначалу ожидания осуществлялись. И знаменитостей было полно: каждый участник конгресса являлся крупной величиной в науке, а над такими, как Резерфорд, или Бор, или Мария Кюри, сияли нимбы мировой славы. И все они предупредительно раскланивались с Энрико, крепко жали ему руку.

И вечера и официальные приёмы были великолепны. Лаура познакомилась с Елизаветой, королевой и скрипачкой, танцевала на балу с самим королём Альбертом, мужем Елизаветы, — король неплохо вальсировал и сыпал любезностями не хуже простого кавалера. И туалеты Лауры, спешно изготовленные на все сбережения Энрико, не потерялись среди туалетов других профессорских жён, хотя, естественно, уступали нарядам придворных дам. И хоть помятые пиджаки и не слишком выутюженные брюки иных мировых научных светил и выпадали из пышности общего ансамбля, к Энрико это не относилось, она не позволила бы мужу появиться на балу или на заседании в неряшливом костюме. Казалось, всё было хорошо.