Осенью 1943 года из Лондона приехал агент, которому нужно было встретиться с руководителем Национального фронта освобождения. Речь шла о совместной акции сил Сопротивления и британской авиации против германской армии, занявшей Южную Францию. Агенту дали явку — домик в окрестностях Парижа. Хозяин домика, пожилой огородник, провёл гостя в комнату, где уже сидело несколько лидеров Сопротивления. Президент Национального фронта запаздывал, хозяин с беспокойством выглядывал в окно. Наконец показался велосипедист с пакетом на багажнике. Хозяин поспешил навстречу.

—   Осторожнее с грузом, Жак, — сказал велосипедист. — Если вы с ним споткнётесь, заседать мы будем на небесах.

И он весело рассказал, что поезда из Парижа временно не ходят, пришлось взяться за велосипед. На выезде из города его остановили жандармы, проверяющие пропуска.

—  Я им рассказал пару анекдотов времён моей бабушки. Жандармы во всю глотку ржали. А я улизнул без осмотра багажника.

— Вы дожидаетесь, чтобы вам специально запретили рисковать собой? — проворчал хозяин, укоризненно качая головой.

— Начнём, друзья, — предложил велосипедист, садясь за стол. — Итак, что нам предлагает Лондон?

Агент во все глаза смотрел на велосипедиста. Он знал высокого, худого человека с носатым лицом. Недавно это лицо было напечатано на первых полосах парижских газет. Но под фотографией стояла подпись: «Новый член Французской Академии наук».

—   Разве господин Фредерик Жолио... — начал гость.

— Здесь нет Жолио, — сурово вмешался хозяин. — Перед вами Жан Гомон, президент Национального фронта освобождения!

Вскоре после этого подпольного совещания Гентнер предложил Жолио прогуляться по Парижу. За столиком в их любимом кафе на бульваре Сен-Мишель Гентнер хмуро заговорил:

— У бога три ипостаси, три обличья. Вы не бог, Фредерик, и у вас ипостасей меньше, но всё же больше, чем надо, чтобы быть в безопасности. За вами следит гестапо.

—   Мой бог, за кем не следит ваше гестапо! — легкомысленно откликнулся Жолио. — Им просто нечего делать. Только этим я объясняю, что их заинтересовала скромная фигура академика Жолио.

— Не заблуждайтесь. Их заинтересовала другая личность, которая обитает в теле академика Жолио.

Гентнер говорил слишком серьёзно, чтобы можно было продолжать в шутливом тоне. Жолио молча отхлебнул из бокала.

— Меня убирают из Парижа, Фредерик. Для сегодняшних трудных времён меня считают слабым. К тому же моя жена не немка, а швейцарка — тоже минус в их глазах. Главой немецких физиков в Париже станет ярый гитлеровец, невежда, нечистый на руку... Вам нужно сделать выводы.

—   Какие выводы, Вольфганг?

—   Бегите! Уходите в подполье, Фредерик! Вы знаете, меня не интересовала ваша вторая жизнь, хотя я о ней догадывался. Но сегодня раздваиваться слишком опасно. Если не может исчезнуть партизан, должен исчезнуть академик.

Жолио долго молчал, любуясь игрой света в бокале красного вина, потом спокойно сказал:

—   Благодарю, Вольфганг, за предупреждение. Я ещё погожу исчезать.

3. Отец ядерной  физики в бомбовом отсеке

Гейзенберг страшился, что гестапо узнает о его тайных разговорах с Бором. Но гестапо ничего не узнало. Гейзенбергу недальновидность гестапо пошла определённо на пользу. Бору — нет.

Гестапо не нуждалось в дополнительных сведениях, чтобы ненавидеть Бора. Великий учёный давно уже был у него бельмом на глазу. И если Бора не арестовывали, то лишь потому, что слишком уж велика была его слава в мире и слишком глубока любовь к нему народа Дании.

Бор не скрывал ненависти к фашизму. Он бойкотировал научные конференции, созываемые нацистскими учёными, высмеивал нацистские теории. После поражения гитлеровцев под Москвой в Дании, как и в других оккупированных странах Европы, усилилось движение Сопротивления. Немецких солдат убивали на улицах, поезда летели под откосы, пламя охватывало армейские склады. В этих условиях нескрываемая вражда Бора к гитлеровцам становилась, особенно для интеллигенции, своего рода знаменем отпора оккупантам. За Бором учредили усиленную слежку. Практически он находился в состоянии необъявленного ареста.

Друзья из Англии тайно слали Бору тревожные предупреждения, упрашивали бежать. Чедвик прислал письмо, переснятое на микрофильмы размером с булавочную головку. Микрофильмы упрятали в головки ключей от комнатных шкатулок. Капитан Гит, участник датского Сопротивления, принёс присланные из Англии ключи Бору. Всё это походило на шпионскую повесть. Бор гордился, что оказался участником приключенческой истории.

Чедвик звал Бора с семьёй в Англию. Он закончил послание фразой, глубоко растрогавшей Бора:

«В мире нет другого учёного, который пользовался бы таким уважением как среди представителей университетских кругов, так и среди широкой публики».

Бор колебался. Исследования он мог вести и в другой стране, но в Дании он был нужен для защиты лиц, преследуемых за убеждения или «цвет крови». Институт и квартира Бора часто служили пристанищем для беглецов. Пока Бор находился на свободе, гестапо должно было считаться с его влиянием. Бор ценил свою роль защитника людей не меньше, чем роль первооткрывателя в науке.

Но летом 1943 года положение на фронтах ухудшилось настолько, что фашисты не видели другого пути справиться с недовольством в Дании, кроме жестокого террора. Людей хватали на улицах и в квартирах.

Подпольщики предупредили Бора, что его судьба решена — он будет арестован и выслан в концлагерь в Германию. Телефон у Бора звонил почти непрерывно. Встревоженные голоса друзей спрашивали: «Вы ещё здесь?»

Бор знал, что в ближайшее время будут «интернированы все нежелательные иностранцы». Это означало, что многим сотрудникам института грозит тюрьма, пытки и смерть. Он позаботился раньше переправить в Швецию своих помощников, потом стал укладываться. Вручённые ему на сохранение золотые нобелевские медали Лауэ и Франка он растворил в кислоте и спрятал бутыль среди пыльных реактивов на полке — после войны золото было выделено из раствора и снова отлито в медали. Небольшое количество тяжёлой воды слил в пивную бутылку. Бор хотел захватить её с собой, но впопыхах вынул из холодильника бутылку с настоящим пивом — тяжёлая вода простояла в холодильнике до конца войны.

Бежать сразу всей семьёй было сложно, пришлось разделиться па несколько партий. В первой — Харальд Бор с семьёй, во второй — Нильс и Маргрет. Их четверо сыновей должны были скрыться последними.

В Копенгагене немцы ввели комендантский час: каждому, кто покажется на улице после одиннадцати, грозил расстрел. Бежать нужно было до этого времени. Днём Бор и Маргрет гуляли по людной улице. Их обогнал знакомый, снял шляпу и поклонился. Это был условный сигнал, что всё в порядке. Бор с женой отправились на окраину Копенгагена, где жители разводят летние садики, и укрылись в сарайчике. Когда стемнело, они прокрались на берег моря. Пролив был ярко освещён луной. Бор решил уже, что всё погибло — на серебряной воде отчётливо чернел силуэт приближающейся моторки, её могли засечь немецкие сторожевики. Но лодка благополучно пристала к берегу. Теперь осталось самое опасное — незамеченными пробраться к ожидавшему поодаль рыбацкому судну. Луна, к счастью, скрылась в тучах. Из темноты выплыли очертания судёнышка, с него заторопили: «Быстрей, быстрей!»

Через полтора часа судно подошло к Швеции. В Лимхамне, маленькой гавани около Мальмё, супругов уже ждали. Шведский берег сверкал огнями заводов, пристаней, посёлков. Боры молча смотрели на оставленную родину. Ни единого огонька не виднелось на датском берегу.

Маргрет осталась ожидать сыновей и домочадцев. Бор поехал в Стокгольм. Гестапо быстро узнало, куда он скрылся, за ним охотились нацистские шпионы. Без охраны Бора на улицу не выпускали, ему присвоили вымышленную фамилию. Бор с охотой согласился маскироваться, но, когда звонил телефон, он, снимая трубку, говорил: «Бор слушает!» — и только потом спохватывался, что он здесь не Бор.