Ферми опять отправляется к «божьему промыслу», профессору Чезаре Трабакки. Но у доброго синьора Трабакки, несмотря на его богатства, нет камеры Вильсона. Зато он командует группой неплохих химиков. И одного из них, и притом радиохимика, то есть как раз требуемой специальности, он уговаривает перейти к Ферми.

Химик этот, Оскар д'Агостино, стажировался в Институте радия в Париже и приехал в Рим на пасхальные каникулы. В его кармане лежал заблаговременно купленный обратный билет Рим — Париж. Но Трабакки с пафосом воззвал к его патриотизму итальянца, а Ферми нарисовал такие блистательные перспективы, что д'Агостино, долго не колеблясь, променял всемирно известный институт Марии Кюри на более чем скромную римскую лабораторию — и никогда в этом потом не раскаивался.

Очередное сообщение от 10 мая было подписано уже пятью исследователями: Ферми, Сегре, Разетти, Амальди и д'Агостино. В нём мир информировался о создании искусственной радиоактивности у серы, кобальта, гелия, палладия, празеодима, неодима, самария, золота и урана. Ферми с последовательностью осуществлял свой план. Разделавшись с лёгкими элементами, он принялся за бомбардировку нейтронами элементов тяжёлых. Уран в этом третьем сообщении поминался впервые, но ему уже уделялась половина заметки.

И начиная с этой знаменательной даты, 10 мая 1934 года, уран надолго приковывает к себе внимание сперва физиков, а потом и всего человечества.

Но Ферми в те дни, естественно, и не подозревал, какой далеко идущий процесс начинается его сообщением о порождении интенсивной искусственной радиоактивности у урана, известного до того лишь своей очень слабой природной радиоактивностью.

Для Ферми возбуждённая активность урана имела лишь то значение, что она была сложней, чем у других элементов, и продукты её почему-то не поддавались точному химическому определению. И своё отношение к урану Ферми вскоре стал измерять личными огорчениями. Это был нехороший элемент, хуже всех, таким он стал казаться увлекающемуся экспериментатору. О грядущей зловещей и радостной роли урана для человечества римские физики и не подозревали, хотя каждый новый опыт с ураном прямёхонько вёл к раскрытию великой тайны.

Печатавшая сообщение римских исследователей «Ричерка шентифика» из мало известного издания быстро стала самым читаемым физическим журналом мира. За свежими номерами журнала охотились во всех институтах, его буквально вырывали друг у друга из рук. Люди, хорошо владевшие итальянским, становились объектами почитания — за ними ходили, упрашивая перевести очередную заметку.

«Я был одним из немногих, кто читал по-итальянски,— вспоминал через много лет физик Отто Фриш, с которым нам ещё придётся встретиться на страницах этой книги. Он в те дни, бежав из фашистской Германии, нашёл пристанище в Копенгагене у Бора.— И как только приходил очередной номер журнала «Ричерка шентифика», все окружали меня в надежде услышать что-нибудь интересное».

В Риме в 1934 году внезапно забушевал научный вулкан, и пылающая лава открытий озарила новым блеском всю атомную физику.

И если самого Ферми вначале и грызло тайное сомнение, примет ли учёный мир неожиданное превращение известного теоретика в экспериментатора, то ровно через месяц после первого сообщения все сомнения были решительно развеяны.

Сам «патриарх атомной физики», первый физик-экспериментатор мира Резерфорд 25 апреля сердечно написал в Рим Энрико Ферми:

«Я поздравляю вас со столь плодотворным бегством за пределы чисто теоретической физики.— И, показывая, что он видит в этом интересе теоретиков к эксперименту важное знамение времени, Резерфорд продолжал: — Может быть, вам будет интересно услышать, что профессор Дирак тоже занялся экспериментами. Кажется, это доброе предзнаменование для будущего теоретической физики».

Письмо Резерфорда вызвало в Риме восторг. Авторитет молодых экспериментаторов теперь был признан прочно. Резерфорд просил командировать кого-либо из сотрудников Ферми в Кембридж, чтобы там продемонстрировать английским физикам свои успехи. Было решено, что летом, когда начнутся каникулы, в Англию поедут Сегре и Амальди.

Но больше самих физиков торжествовал их высокий покровитель — сенатор и профессор Орсо Марио Корбино. Правда, когда его «мальчуганы» так круто повернули от чистой теории к эксперименту, сенатор обеспокоился. Конечно, Энрико гениален, только слепой неспособен видеть величие этого сорванца, он, Корбино, кричит о гениальности Ферми на всех римских перекрёстках и каждое такое восклицание святая истина, но позвольте, он говорит о теоретическом даровании Энрико, о мощи его мозговых извилин, о глубине его теоретических прозрений, а «мальчуганы» захотели экспериментировать, им надоели математические вычисления, они собираются работать не головой, а руками! Нет, он не сомневается, видит непорочная мадонна, он верит в ожидающие их новые успехи, но всё-таки... Смогут ли неопытные руки работать так же успешно, как раньше работали их светлые головы?

И когда крутой поворот, проделанный «мальчуганами», увенчался блистательной удачей, Орсо Марио Корбино возликовал. Для него уже не существовало сомнений, что центр мировой физики окончательно перемещается в Рим. И в состоянии восторга, отнюдь не желая причинять вред своим любимцам, сенатор Корбино нанёс их уже шумному, но ещё не устоявшемуся авторитету экспериментаторов такой тяжкий удар, что, как Ферми сгоряча показалось, едва не нокаутировал всю «римскую школу».

3. Гениальное открытие или газетная свистопляска?

По лестнице физического факультета Римского университет та поднимался мужчина в безукоризненном чёрном костюме и ослепительно белой сорочке, воротник которой был стянут строгим галстуком. В Риме в начале лета стояла невыносимая жара, но не было похоже, что зной тяготит посетителя.

Со второго этажа сбежал худощавый юноша, и мужчина в чёрном костюме остановил его.

—   Скажите, где я могу увидеть его превосходительство синьора академика Ферми? — Он с чопорной вежливостью поклонился.

Юноша скептически посмотрел на изысканного гостя:

—   Папа наверху, но вам его темп не по зубам. Лучше пройдите к кардиналу. Он поспокойней.

Посетитель с полминуты обалдело смотрел юноше вслед. Изумлённо покачав головой, он поднялся на второй этаж. В коридоре мимо неге промчались двое мужчин в грязноватых больничных халатах. Оба что-то держали в руках, и оба энергично работали ногами. Один, коротконогий, лысеющий, с намечающимся брюшком, обгонял другого, невысокого, черноволосого, в очках. Черноволосый мчался молча, а лысеющий покрикивал на бегу:

—   Эдоардо, ты отстаёшь! Торопись, Эдоардо!

Бегуны пронеслись так близко от посетителя, что он в испуге отпрянул. В смятении он осматривался. В Риме начались учебные каникулы. Возможно, на каникулярное время в помещении университета разместили спортсменов? Но почему же спортсмены в белых халатах? Если бы гостю сказали, что в университете временно обосновался сумасшедший дом, он тоже не слишком бы удивился.

Ощущение ненормальности происходящего стало ещё сильнее, когда рядом быстро прошёл высокий человек в очках, тоже в халате и с такой равнодушной бесцеремонностью отодвинул рукой гостя, словно это был не респектабельный господин, а стоящая на дороге вещь.

Следом за бесцеремонным мужчиной в халате шёл другой, с улыбающимся лицом, в распахнутой рубашке. Он показался посетителю довольно приличным. Гость повторил свою просьбу: провести его к академику Ферми. Мужчина в распахнутой рубашке пожал плечами:

— Сомневаюсь, чтобы папа захотел разговаривать. Он как раз сейчас исследует короткоживущие элементы. Я позову кардинала Разетти.— Он возвысил голос: — Франко! Франко!

Шедший впереди мужчина в халате остановился.

—   Франко, синьор желает видеть папу. Поговорите с ним, кардинал.

Гость во все глаза глядел на мужчину в грязноватом халате, которого называли кардиналом. Фамилия профессора Франко Разетти была, впрочем, довольно известна в научных кругах. Неужели это тот самый?