Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на тонкие полосы.

– Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, – сказал Дигби. – Мою память разрушила бомба, а не душевные переживания.

– Вы в этом уверены? – спросил Форестер. – Вы действительно верите, что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга Барнса…

– Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? – Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стертые человеком, не имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он спросил: – Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? – Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ Стоуна – плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервет спокойную тираду доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно закончил: – Что же вы там рыли?

Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему; на подбородок текла струйка слюны.

– Идите спать, Дигби, – вмешался Джонс. – Утром поговорим.

– Я с удовольствием лягу. – Дигби вдруг почувствовал себя смешным в этом длиннополом халате и шлепанцах, но ему было страшновато, словно он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.

– Обождите, – сказал доктор Форестер. – Я вам еще ничего не сказал. А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашел Конуэй, и судьбой Стоуна. В «лазарете» есть место.

– В «лазарете» место вам самому, доктор Форестер.

– Идиот, – сказал доктор. – Влюбленный идиот. Я внимательно наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего имени… – Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: – Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.

На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось разглядывать. Какая чепуха.

– Это не я! – сказал он.

– Поглядите на себя в зеркало, – сказал доктор Форестер. – А потом постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.

Джонс неуверенно запротестовал:

– Доктор, так же нельзя.

– Он сам на это напросился. Как Конуэй.

Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.

Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию – у него билось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало наконец отчетливым. Они совсем не подходили друг к другу – его воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым желала побеседовать полиция по делу о… Но доктор Форестер небрежно оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате, нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, – слова Анны Хильфе: «Это моя обязанность, Артур». Он поднес руку к подбородку и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза тоже – взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он оперся руками о туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе шепотом: но я не Конуэй, я себя не убью.

Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью; он снова начал жизнь сначала. Еще минута, сказал он себе, и прошлое начнет возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество, отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками, чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга образы: книжка под названием «Маленький герцог», слово «Неаполь» – взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор Форестер… он наклоняется над чем-то черным, откуда течет кровь… Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше – на миг возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребенок из чрева матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он повторял себе: «Я выстою, я выстою», словно в том, что он будет стоять на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед вернувшейся жизнью.

Книга третья

ОСКОЛКИ И ОБРЫВКИ

Глава первая

СМЕРТЬ РИМЛЯНИНА

I

Роу шел за человеком в синем мундире по каменной лестнице и по коридору со множеством дверей; некоторые двери были открыты, и видны были комнаты одинаковой формы и величины, похожие на исповедальни. Стол и три стула – вот и вся обстановка; стулья были твердые, с прямыми спинками. Провожатый открыл одну из дверей – с таким же успехом, казалось, он мог открыть любую другую – и сказал:

– Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.

Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо. Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях, и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил, чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал, что для этого делал – помнил только, как долго шел пешком по темным проселкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение взад-вперед по платформе, пока не пришел поезд; запах травы и пара. Контролер потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на билет. Он знал свое имя или предполагал, что его знает, но не мог сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей у него нет.

– Мне надо в полицию, – сказал он, и контролер добродушно заметил:

– За этим, сэр, так далеко не надо ездить.

Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как беглого мальчишку. Контролер спросил:

– Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдете на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами машину. Ждать придется не больше получаса.

– Не хочу.

– Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.

Роу собрал нее силы и твердо заявил:

– Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы будете отвечать.

На следующей остановке – платформа длиной в несколько метров и деревянный сарай посреди ровного темного поля – он увидел Джонса; они с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошел к его купе с деланным благодушием; позади стоял проводник.