— Может быть, выйдем минут на десять подышать свежим воздухом? — спросила она. Он согласился, он всегда с ней соглашался. Они оделись не спеша, чтобы не вспотеть. Он взял ключи, долго не мог попасть в замочную скважину, рука дрожала, ключ мелко цокал, наконец он сказал:

— Знаешь, Веруня, лучше я полежу, что-то не по себе, — отдал ей ключ и, не раздеваясь, мелкими шагами пошел к дивану прямо в пальто и в шапке, торопясь добраться. Она помогла ему снять пальто, подняла подушку повыше.

— Какая-то у нас трава была, кажется, пустырник. Веруня.

Она прошла на кухню, зажгла газ, поставила маленькую кастрюльку, чтобы быстрее вскипело, заварить ему пустырник. Он дремал, закрыв веки, он сильно устал — от этого разговора, от этой встречи, черты его лица заострились. Она испуганно сказала:

— Может быть, врача вызвать?

— Так уже поздно, Веруня, зачем людей беспокоить? — Он мягко взял ее за руку, пальцы его были холодные.

Мысленно он возражал ушедшему человеку, навсегда ушедшему. А она сразу про него забыла. Забота о муже вытеснила все постороннее.

— Может быть, вызовем «скорую»?

— Зачем, Веруня. Мы столько прожили без «скорой», не будем ломать традицию. — Однако говорил он слабо, он просто устал, ему хотелось вздремнуть. Городские жители, а ни разу не вызывали «скорую», почему? Такое у них здоровье могучее? Нет, просто такой дух, такое у них достоинство. Кого-то беспокоить, кого-то звать к своей персоне — нескромно, по меньшей мере. Не было «скорой» сто лет назад, и двести не было, однако же, человечество выжило.

— Веруня, ты не волнуйся, пойдем завтра в сберкассу и снимем эти деньги, расплатимся. — Когда он волновался, он утешал не себя, а жену, зная, что ее беспокоит то же самое. Он вполне может справиться с недомоганием, с ним уже бывало так, помнишь, месяц назад, и даже в молодости бывало. Полежит-полежит — и проходит, незачем кого-то тревожить. И сейчас полежит-полежит и встанет. И не беда, что когда-нибудь он полежит-полежит да больше не встанет — естественно. Если он умрет сегодня, так не от слабости, а от силы веры своей — лучше истребить себя, чем терпеть зло дальше. Человек устроен так, как сказал Достоевский: без твердого представления, зачем ему жить, человек скорее истребит себя, чем останется на земле, даже если кругом его будут хлебы.

Вера Ильинична щупала его пульс и не могла нащупать.

— Ты же не врач, Веруня.

Она слышала его голос и на минуту успокаивалась.

— Я схожу к Слуцким, Илья Израилевич нам не откажет.

— Подождем, Веруня, сейчас программа «Время» идет, он обязательно ее смотрит…

Напрасно Шибаев боялся тех, кого не купишь ни за сто, ни за тысячу, их, оказывается, можно взять без всяких материальных затрат — голой правдой. Их не купишь, потому что они верят, а верят, потому что не знают, но как только узнают, тут-то им и конец.

Глава тридцать седьмая Немецкое рождество

Одноглазый Карманников спросил, сколько ему выписать командировочных, билет авиа стоит шестнадцать, туда и обратно тридцать два, за три дня суточных и за гостиницу — пятьдесят рублей хватит?

Дома никого не было. Он достал обрез, который приготовил в Астрахань, мстить за Славика, все-таки пригодился, взял патроны, завернул все в одеяло и — в чемодан.

Он прилетел в Алма-Ату, взял по брони Рахимова билет на рейс 502 и улетел в Москву в тот же день, двадцать четвертого декабря.

Перед посадкой в аэропорту он обратил внимание, как в сторонке у стены стояли трое — мужчина лет тридцати пяти, похожий на Шевчика, и два сбоку в погонах. Шибаев сразу понял, конвой сопровождает заключенного. У одного конвоира в руках тощий портфель с документами, а второй стоит плечом к плечу с этапируемым и руки их соединены наручниками. Возможно, погорели отраслевые шишкари в Москве и везли бедолагу на очную ставку давать показания. Он стоял без шапки, аккуратно причесанный, франтоватый, ничем не похожий на зэка, в дубленке, в белой чистой водолазке, в мохеровом шарфе, в хороших джинсах, в добротных меховых ботинках. Стоял он осанисто, будто знал, что на него смотрят. Шибаев действительно его разглядывал, но кроме Шибаева — он проверил — никто больше не замечал этой троицы, стоят люди, ждут посадку, ну и пусть себе стоят. Так и лезло на язык сболтнуть: зачем ждать посадку, если уже сидишь? Все трое молчали. Шибаев не спеша прошел мимо, посмотрел, обратно повернул, прошел, посмотрел. Наручники не видны при беглом взгляде, и все-таки Шибаев заметил…

В самолете, уже после взлета, когда расстегнули ремни, он спросил у соседа:

— Обратили внимание, в наручниках одного вели?

— Нет, что-то не видел.

Шибаев не стал приставать. Посидел-посидел, сходил в туалет, подошел к бортпроводнику.

— Вы обратили внимание, тут в наручниках одного везут? Бортпроводник, занятый своими судками, ответил, что нет, не обратил. Да какого чёрта, ему что, померещилось?!

— Что я, слепой? — возмущенно сказал он.

— Бывает, сопровождают, — спокойно объяснил бортпроводник в белой рубашке в черном галстуке. — А что вы хотели?

— Их трое и с пистолетом, повернут твой рейс в страну Лимонию, будешь знать.

Ему забронировали номер в «России», девять рублей двадцать копеек, две кровати на одного. Он не знал, сколько здесь проживет, заплатил за два дня. Взял квиток у дежурной, получил ключ с тяжелой балбешкой, открыл номер, снял шапку, поставил чемодан в нишу у входа, повесил дубленку на плечики, сел возле стола, и нечаянно оказался перед зеркалом, как бы вдвоем с кем-то. Можно поговорить.

Зачем прилетел, давай определимся. Допустим, повидаться. Просто повидаться, скажем так. В Каратасе он хотел взять у нее деньги, чтобы отдать Башлыку, а здесь, в Москве, вдруг понял, не нужны ему деньги, просто прилетел повидаться. Присмотреться и убедиться, что обрез он привез для дела, подбить итог и поставить точку. Если бы она любила его, то бросила бы эти трухлявые хоромы в Измайлове и вернулась бы к нему в Каратас.

Но это смешно, зачем ей возвращаться, прятаться там и дрожать, налетит вот-вот Зинаида или подошлет кого-нибудь, сыновья уже подросли, могут и окна побить, и встретить в темном подъезде. А здесь она спокойна, ничто не возвратит ее в Каратас. И никто. Ирма здесь прописана, она москвичка, у нее тут все права, даже на собственную могилу. Очень любопытно, кто за ее гробом пойдет. На днях.

Сначала повидаться ему нужно, а потом… Сейчас он не в состоянии думать, строить планы. Он горы свернет, но прежде надо ее увидеть. Пристрелить и подвести черту. Или жить с нею вместе. А пока он залит бедой, как водой, утонул, ни рукой, ни ногой, перестал он владеть собой, и склонился перед судьбой…

Конец декабря, пять часов, и уже темно, везде электричество. Она должна скоро прийти с работы.

В шесть часов он вышел из гостиницы, много машин, иностранные лобастые автобусы, туристы будто ряженые, много света, легкий туман, красиво. На стоянке такси было семь человек, он подождал, подошла его очередь, сел — в Измайловский парк. Поехали. Молчал, покачиваясь, не смотрел на дорогу, ни о чем не думал и вдруг спросил:

— Канистра с бензином есть?

— А что?

— «А что-о», — передразнил таксиста Шибаев, мгновенно раздражаясь. Идиотская манера отвечать вопросом. — Мне нужна канистра с бензином, товарищ просил завезти, а у меня времени нет идти в хозяйственный, толкаться там. — Посмотрел на водителя — типичный московский рысак, пухлогубый, наглый, помесь холуя с прокурором. — Я дам тебе два червонца, а ты избавь меня от хлопот.

— Найдем.

— Едем на волков в Костромскую область.

— «Идет охота на волков, идет ах-хота!» — пропел таксист. Чемодан с обрезом он оставил в номере, ах-хота потом будет, прежде надо злости набраться. А пока волны, то любовь накатывала — совсем недавно ведь они с ней вместе были, по Москве ходили, целовались-миловались, мечты-планы строили… И тут же злость — в чем он перед ней виноват? Почему скрылась? Осыпал деньгами, золотом, все выполнял, квартиру ей достал в Каратасе, в Москву перевел, и не по своей вине на мели оказался — сам оказался, но ее на мель не посадил, обеспечил ей непотопляемость до конца дней. А спасибо не скажет. Да и не за спасибо старался… Ничего ему не понятно, кого казнить, кого миловать, кому руку целовать, кому в рожу плевать. Если снюхалась с Тыщенкой, а в этом можно не сомневаться, так имейте, сволочи, совесть, давайте ему копеечку на прожиток. «Подайте копе-ечку погорелому челове-еку». Заглушка сорвалась, и он рассмеялся громко и зычно, напутал шофера, тот сказал: предупреждай, дядя, заикой сделаешь. Шибаев насупился и молчал всю дорогу. Доехали до метро Измайловская, повернули направо, остановились за квартал от дома, он отдал тридцать рублей за канистру и за проезд и пошел с грузом не спеша, канистра увесистая, полная, послушал, уехал ли таксист за спиной или мешкает? Уехал. Темнота и глушь, старые деревья в снегу, тишина. Рождественская картина. Он шел, глядя под ноги, снежок поскрипывал, шел и гадал — будет ли свет в доме, не хотел поднимать взгляд заранее, боясь отчаяться.