— Не хочешь — заставим, — добавил со смешком Парафидин. Коньячок на него подействовал, видать, парень слабак.
— Жену самого Барнаулова схватил за волосы и таскал по ЦУМу семь с половиной минут! — с возмущением продолжал майор. — А если бы тебя так, твою жену вот так таскали?!
Зачем они, собственно говоря, сюда приехали, вести свое милицейское совещание? Кто здесь хозяин?
— Давайте закругляться, товарищи, — сказал Вася, разливая остатки коньяка. — Если подвести ре-зю-ме, то мой цех нуждается в вашей помощи.
— Мы готовы, — сказал майор наигранно, не совсем всерьез принимая Васю. — Давайте действуйте. А то от вас, я смотрю, толку мало. Мы вам помогаем, а вы еле дышете. Чего вы боитесь? Если надо везти за пределы области, дадим соответствующие указания, выделим милицейский транспорт.
— Мы можем дать сопровождение с сиреной, — сказал Парафидин. — Чтобы на сто километров все слышали — давай дорогу.
Все-таки он стебанутый, этот капитан, но не в том дело, все дают Васе намек, чтобы он начал возить овчины налево, как делал это Михаил Ефимович. Он готов, конечно, но что скажет директор? Все равно узнает, здесь' же Цой присутствует.
— Сейчас трудно, — честным голосом признался Вася. — Без директора идет плохое сырье, вот вчера получили две партии меха кролика, двенадцать тысяч дециметров, сплошные коржи.
— Что за коржи? — поинтересовался Голубь. Любознательный.
— Самый дешевый кролик, жесткий, плешивый, весь дырявый, пуховой. Коржи, они и есть коржи. А хорошее сырье без Романа Захаровича я просто не смогу, не сумею достать.
— Не умеешь — научим, — сказал майор Лупатин.
— А не хочешь — заставим, — подхватил капитан Парафидин, после чего раздался такой здоровый, такой спортсменский смех, какого Вася не слышал давно, с той поры, как бросил баловаться анашой. Вот что значит люди ни от кого не зависят, никого не боятся, ржут все вместе, как сивые мерины. Васе стало легко и свободно, он поддался заразе смеха и тоже заржал, похлопывая себя по животу, и даже забыл про свою черную кнопку.
— А взносы надо платить своевременно, — сказал после смеха майор Лупатин. — Иначе могут быть начеты и выводы.
Вася посерьезнел. Сейчас они все поднимутся. Парафидин оказался до того смешливый, слезы вытирал платком. Наступила после смеха тихая, как водится, пауза, Вася легонько коленом нажал кнопку, и тут снаружи рванули двери и в кабинет влетели пятеро — две женщины и трое мужчин, актив цеха выделки и крашения, два бригадира и три мастера, их настропалила Тася Пехота, разве не молодец девка? На столе очень живописно, прямо хоть в кино снимай, была разложена газета «Труд», лежал батон недоеденный, стояли стаканы, банка с солеными огурцами из Болгарии, бутылки коньяка, минеральной воды, водки, как в самой обыкновенной забегаловке.
— Вот, товарищи, это наш актив цеха, а это вот, знакомьтесь, представители органов, — бодро и неостановимо зачастил Вася. — Вот это майор Лупатин, а это начальник из школы милиции, а вот этот товарищ, лицо корейской национальности…
— Мы вас вызовем, — невозмутимо сказал майор. — А сейчас вы свободны, идите по своим рабочим местам.
Вася дал им знак удалиться. Приедет шеф, и все ему станет известно. Главную свою задачу на сегодня Вася выполнил.
Глава двадцать шестая САМОЕ ВРЕДНОЕ ПОНЯТИЕ
Ирма провожала его в Домодедово и сказала, прощаясь: «Мне тридцать лет, и я еще смогу родить тебе сына». Он покидал. Москву облегченный, успокоенный, с большими надеждами. И почему-то думал, что в Каратасе он первым делом пойдет к учителю, а зачем, пока он не знает. Просто так, проведать.
Он едва узнал жену, черт-те на кого похожа, расплылась как на дрожжах, губы раздуты, лицо как из теста, все признаки старости ее вылезли напоказ, седая, патлатая.
— Ты хотя бы волосы покрасила, что ли, — мирно сказал он. Зинаида ничего не ответила. Спросил, где сыновья. Валерку послали на сельхоз-работы, а Славик ушел к товарищу.
В день его появления на комбинате на проходную не было подано ни одной фамилии с разрешением на вынос — нахапали под завязку. Комбинат на месте, и то уже хорошо, не подожгли, не затопили, не опечатали. А может быть, и плохо, знать ему не дано. Если бы сгорел дотла, жизнь у некоторых пошла бы совсем по другому.
Позвонил Прыгунову — как решается вопрос присвоения цеху звания коммунистического труда? Тот уже с утра пьян — нет проблем, приезжай, с ходу решим. Шибаев поехал. У Прыгунова тоже видуха, мятое-перемятое лицо, нос, как свекла, о чем думает человек? А зачем ему думать? Член партии, номенклатурное лицо, отсюда погонят, в другое место пристроят, без куска хлеба с маслом не оставят. Шибаев начал с него стружку снимать — почему до сих пор нет звания? Тот разводит руками — Роман Захарович, дорогой мой человек, я тебя уважаю, но мы не можем протолкнуться между шахтерами да металлургами, у нас не престижное производство. Шибаев с ним заспорил — куда ни зайди, везде то вымпел, то флажок, то вывеска, тыща всяких званий на любом предприятии — ив торговле, и в сфере услуг — и даже в домоуправлении. А у нас как была шарага, так и есть шарага, для чего ты здесь сидишь, в конце концов, штаны протираешь? Я сам выпить не дурак, но дело свое не забываю. Не можешь попросить звание, а нам еще и знамя нужно, еще и ордена нужны передовикам, а ты тут умираешь от скромности. Чтобы через неделю вопрос был решен! А сейчас садись и срочно составляй письмо-требование в Алма-Ату сразу в два министерства — местной промышленности и легкой. Рахимов протолкнет их на подпись, а потом отправит в Москву Мавлянову — учись, как надо работать.
Вечером он позвонил учителю. Старческий глуховатый голос, но как тепло становится Шибаеву, сразу детство всплывает. Родной, близкий человек. У нормальных людей такие отношения бывают с отцом.
— Будем рады, Роман, заходи-заходи.
Тут же хотел по телефону поделиться, что он скоро переедет в Москву, что вы на это скажете? Но утерпел, лучше за столом поговорить, с глазу на глаз. Вот, пожалуй, причина, почему ему так хотелось встретиться поскорее и услышать мнение. Да и проститься, пожалуй, он уедет, а они останутся доживать.
Встречали они его оба, вышли к двери и Вера Ильинична, и Алексей Иванович, одинаково седоголовые, чуть согбенные, стали рядышком, руки сложили на животе и стоят как памятники. Он разулся под их протесты — да зачем, да не надо, да какие у нас ковры! А он с удовольствием прошелся в носках по прохладному линолеуму, разрисованному под ковер. Вера Ильинична когда-то старалась, ползала на четвереньках, расписывая каждый узорчик. Блажные люди! На столе уже готов самовар и висят бублики, где они их берут, неужели сами делают?
Сели они втроем за стол, и Шибаев почувствовал себя маленьким. Он привез им из Москвы подарок, думал-думал, что купить, ведь им, кроме книг, ничего не надо, но в книгах он им не помощник, привез им большую банку индийского чая с картинками. Старики сразу, конечно, сколько стоит, Вера Ильинична за деньгами поднялась, Шибаев ее остановил, за руку взял — як вам чаю пришел попить, а спекулировать буду в другом месте.
После Москвы, после шикарной гостиницы, после визита к Календу-лову, обстановка в их квартире кажется не только скромной, а, можно сказать, убогой, и вместе с тем в нищете ихней какой-то вызов есть, наверное из-за книг, они заполняют все, торжествуют, и это Шибаева раздражало. Простое у него чувство к книгам, отношение, понимание — они портят жизнь. Они заставляют человека делать ошибки. Бывает, непоправимые. Старые, дряхлые, помирать пора, неужели они до сих пор не догадываются, что прожили жизнь неверно — из-за книжек, в которых вранье, если говорить грубо, а если говорить культурно, ради хозяев, то Шибаев подберет слова — книги искажают действительность, дают ложные ориентиры, и человек читающий расходится с нечитающими, которых большинство. Славику он запретил читать, а если увидит, то бьет сразу с левой и с правой, одной рукой по уху, другой по книге. Потому что надо на жизнь смотреть, учиться тому, как все живут. Книга хуже отравы, хуже анаши, а старики считают, именно так и надо жить, по-писаному.