Леонид Эгги
Островок ГУЛАГа
Вопреки всему выжившим детям ГУЛАГа посвящается.
Предисловие к сборнику
Многим читателям, которым знакомы литературные публикации Леонида Александровича Эгги, предлагается две повести и несколько рассказов о детях ГУЛАГа, одна из которых автобиографична. В последние годы, мы, наконец, обрели правду о масштабных, небывалых в истории человечества жесточайших репрессий против своего народа со стороны коммунистического режима
После прочтения»Архипелага ГУЛАГ» – Солженицына, «Колымских рассказов» – Шалимова,»Слепящая тьма» – Кестлера и других авторов, переживших вопиющие беззакония тоталитаризма, в которых перед нами прошли леденящие кровь судьбы взрослых. А в предлагаемой читателям книге – судьбы детей тех мрачных мест и их восприятие той страшной действительности. Эта книга создает для нас картину нашего мрачного коммунистического прошлого более полной и завершенной.
Но не только в этом заслуга автора Повести и рассказы прежде всего подкупают своей правдивостью, добротой, гуманизмом. Раньше такие книги назывались – Быль. Мир, в котором росли дети, репрессированные еще до рождения, был создан, чтобы лишить человека достоинства, сломить его духовно, отобрать нравственность. Прочтя книгу, читатель хорошо представит себе «ту жизнь» во всей ее»красе». Это был мир узаконенного беззакония, отсутствия всякой гарантии неприкосновенности личности, когда взрослые свыкаются с произволом, а дети – с колючей проволокой, овчарками и охраной. К сожалению, недобрые чувства присущи человеку, и толчком к их проявлению была та спецобстановка спецпоселков и спецпоселений, где расцветают самые низменные человеческие страсти и побуждения – «волчья» мораль, когда добрый человек становиться садистом, эгоизм перерастает в лютую ненависть ко всем и вся и вдобавок к этому – скученность, грязь, бедность и голодный рацион.
Автор был бы вправе призывать в своей книге к отмщению и возмездию, но мы этого не находим – чувство слепой ненависти не застилает глаза Леониду Эгги и его героям. Есть тут осуждение, но с целью предостережения, чтобы такое не повторилось, чтобы вновь не получили права голоса – жестокость, пренебрежение правами человека, его достоинством и честью, и, наконец, жизнью.
Повести и рассказы гумманистичны по своей сути, они проникнуты любовью к близким людям, таким же как автор, жертвам репрессии, детям спецпоселений, к животным и к суровой природе Севера Сочувствие к этим людям вызывает книга и грусть по оставшимся там навеки. Леонид Эгги – этот сын ГУЛАГа, известен не только в Одессе своей правозащитной и миротворческой деятельностью. То он несет еду брошенной старушке, то он везет гуманитарную помощь пострадавшим в боях в Молдове, то организует комитет помощи беженцам из Приднестровья.
В конце 80х годов он – один из руководителей полуподпольной ассоциации беспартийных, участник антикоммунистических митингов. Сегодня он активный депутат Одесского горсовета, организатор круглых столов, часто выступает в прессе и по радио, делегат Международного конгресса в Риме и других международных конференций. Лейтмотив его выступлений – мир и согласие, терпимость и взаимопонимание людей разных взглядов и устремлений.
Более ста лет назад гениальный мыслитель Достоевский отчетливо предвидел, к чему может привести потеря в обществе основных (как теперь говорят»общечеловеческих») моральных принципов – Правды, Добра, Справедливости, Красоты и Любви. Стремление к этим принципам, по мнению Достоевского, живет в каждом человеке, в глубине его души, как бы жизнь его не деформировала. Пусть предлагаемая читателю книга Леонида Эгги послужит воспитанию человека на этих принципах, ибо это – единственный путь к спасению мира.
Д.Малявин
Председатель комиссии Одесского гор совета по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.
I
Нас переселяют на Вишеру. Вернее, возвращают туда. Боюсь утверждать с уверенностью, но происходит это в начале сорок восьмого года.
В комендатуре полно людей – дым, чад.
Мороз лютый. Туман стелется по земле. Это верная примета, что минус сорок – сорок пять, не меньше. Тишина оглушающая. Каждый скрип – словно выстрел, эхо уносится далеко-далеко…
На конвойных полушубки, поверх полушубков – тулупы. Оружие из рук не выпускают.
Идет сверка списков. Вроде бы ничего особенного, обычное дело. Но конвой крайне озлоблен. Да оно и понятно: кому хочется идти через горы в такую погоду?
Ссыльные шепчутся. Все печальны и встревожены. Полушубков ни у кого нет, тулупов тоже. Еще труднее тем, кто с детишками. Будет ли протоплено на перевалочных пунктах, если доберемся туда? Будет ли пища? Харчи, которые прихватили с собой, до того смерзлись – не раскусить.
Топится печка. Бабушка подтолкнула меня к ней и шепчет:
– Леня, прижимайся крепче, набирай тепла. Повторять не надо. Прижимаюсь к печке изо всех сил и чувствую – разморило. Не заметил, как задремал. Проснулся от громкого выкрика:
– Выходи! Все на улицу!
У крыльца сани. В них запряжены две лошади. На лошадях – иней, с ноздрей свисают сосульки. Сани – для конвоя и больных. Для детей и пожитков – маленькие саночки с коробами. В коробах сено.
Бабушка укутала меня в бушлат, на ногах – бурки из старого бушлата.
– Двинули! – донеслась команда. – Колонна – марш!
Впряглась моя бабушка в сани, тяжело вздохнула, перекрестилась… Тронулись.
Бабушке уже более пятидесяти, да к тому же за плечами четырнадцать лет ссыльных уральских скитаний, во время которых она, тяжело переболев цингой, осталась без зубов. А ведь когда в числе других «бывших» петербуржцев ее, сразу после убийства Кирова, выслали из Ленинграда, бабушке не было еще и сорока. Многие наши знакомые относятся к моей бабушке с каким-то необъяснимым для меня почтением, с особой мягкой предупредительностью, чем я, честно говоря, нередко пользовался…
В начале пути я чувствовал себя хорошо, и даже сумел немного поспать, ведь подняли-то рано. Но прошло время, и дорога становилась невмоготу: мороз уже хозяйничал под бушлатом, в бурках. Появилась боль в ногах, во всем теле. Но потом она как будто поутихла, тепло не тепло, а так, словно туман какой-то накатил… Потеряли свою ясность звуки.
Смутно слышу:
– Екатерина Арсентьевна! Леню нужно вытащить, чтобы пробежался, иначе замерзнет.
Однако, я уже ничего не хочу, окоченели не только руки и ноги – мысли застыли. Меня выдергивают из короба. Придерживая за шиворот, приказывают двигать ногами. Но мне кажется, что ног у меня попросту нет, во всяком случае, я совершенно не чувствую их. Кое-как меня все же расшевелили. Делаю шаг, второй, третий… Надо спешить! Ради меня колонне остановиться не позволят, наоборот, ее подгоняют. А значит, нужно бежать. Но только где уж мне поспеть за взрослыми. Через несколько минут, когда я уже совсем выбился из сил, меня опять суют в короб на санях, только теперь к бабушкиному бушлату добавляется еще один, которым закутывают ноги. Он-то и спас мне, наверное, жизнь.
Не помню, сколько дней шел этап. Но хорошо помню плачущую вместе со мной бабушку. Уши мои совсем отмерзли, а она их растирает. Я стремлюсь к печке, но говорят – нельзя, хуже будет. А что значит «хуже», если я и так тела не чувствую, совсем окаменело от мороза.
Несколько моих сверстников в этом этапе замерзли. Их похоронили вместе с умершими больными.
Вот уже два месяца, как мы живем в бараке, в котором теснится до двухсот человек. Меблировка его более чем скромная: у стен топчаны, железная бочка, у которой по очереди дежурят все взрослые, приспособлена под печь. Скученность, неизбежная грязь, тряпье на топчанах – все это очень быстро привело ко всеобщей завшивленности, при которой никакие дезинфекции, никакие прожарки уже не помогали.