Дели, как во сне, протянула ему тарелку. И то, как Адам смотрел на нее, и его уверенность в том, что весь дом должен вертеться вокруг него – впрочем, в последующие две педели так оно и было, – наполняло ее благоговейным страхом.

Перед сном Адам и Дели отправились в сарай за дровами для очага и набрали по целой охапке. У порога Дели задержалась: звезды в эту ясную ночь были необыкновенно красивы. Над холмами они сплели причудливый узор. Южный Крест! Он спускался почти к самой линии горизонта и отсюда казался гораздо больше и ярче, чем с моря.

– В Англии ведь Южный Крест не виден, – проследив за ее взглядом, полуутвердительно спросил Адам.

– Нет, я его здесь в первый раз увидела. Сначала он мне не очень понравился, а сегодня такой красивый.

Они прошли в кухню, отряхивая на ходу снег с ботинок. Адам наклонился над печкой и стал укладывать в нее дрова на утро.

– Ваш корабль потерпел крушение? Мне мама рассказала, вдруг проговорил Адам. От смущения он никак не мог затолкать в печь очередное полено, кончики ушей у него порозовели. Он чувствовал, что должен как-то откликнуться на несчастье сестры, ведь она потеряла всех близких. Но Дели боялась, когда кто-то чужой вмешивался в ее боль. Сильно застучало сердце, к горлу подступила тошнота.

– Да, – с трудом выговорила она. – Нас в живых только двое осталось: я и один человек из команды. Но я не люблю об этом говорить.

– Я знаю, малышка. – В голосе Адама было столько нежности и теплоты, что Дели удивленно посмотрела на него: неужели это тот избалованный высокомерный мальчишка, за которым она наблюдала во время ужина? А когда он понес не уместившиеся в печь дрова в гостиную, Дели почувствовала к нему настоящую симпатию.

Весна в тот год пришла рано. Подули теплые ветры, пригрело яркое весеннее солнце, снег начал потихоньку таять. II тетя Эстер опаяла, стала мягче и уже не так придиралась к племяннице. Она позволила Дели кататься с дядей Чарльзом и Адамом на лыжах, и те с удовольствием брали девочку с собой; на этот раз лыжи Дели поднимал на холмы брат.

Когда, спустя десять дней, Адам уехал обратно в Сидней, в доме стало тихо и сумрачно. Дели и тетя Эстер, сидя за столом под керосиновой лампой, чувствовали себя покинутыми, но прежней вражды между ними больше не возникало.

Снег день ото дня становился все грязнее, а в углах под навесом и у стен с южной стороны слежался и почернел. Неизвестно откуда вдруг прилетел ветер и ночами гудел под крышей, а днем с шумом кидался на окна.

Дядя Чарльз теперь уходил из дому на целый день: несмотря ни на что, он не терял надежды найти вожделенную золотую жилу. Ботинки и рабочие брюки его были вечно заляпаны желтой глиной. Дома он первым делом снимал на веранде ботинки и в одних носках неслышно шел на кухню за горячей водой. Умывшись, расстегивал ворот фланелевой рубашки, садился к огню и вытягивал ноги. Он откидывался в кресле, попыхивая трубкой, а от носков его шел пар.

Иногда он разрешал Дели подержать в руках банку с золотой пылью, намытой за долгие годы труда, и единственный самородок – крошечную, тоненькую веточку. Тусклый желтый блеск этого самородка завораживал его, словно женская улыбка. Он был все так же убежден, что удача ждет его в холмах. Однажды, когда на холмах еще лежал снег, дядя Чарльз повел Дели на один из склонов и показал крошечные ручейки в снежной проталине.

– В горах таких ручейков сотни, – сказал он, – бегут с гор к большим водным потокам и рекам Овенсу, Тумуту. Вот стоим мы с тобой сейчас на снегу, а ведь он скоро растает и стечет в Маррамбиджи, а оттуда – в Муррей.

– Муррей? Мы, кажется, проходили его по географии, – сказала Дели. – Это самая большая река в Австралии, да?

– Совершенно верно. Настолько большая, что колесные пароходы свободно курсируют по ней от устья до самого Нового Южного Уэльса. Я однажды путешествовал на таком пароходике, проехал от Суон-Хилла до Моргана. Что-то в этом было… Тепла, солнца вдоволь даже для твоей тети. – Они со вздохом переглянулись и стали смотреть на дальние холмы.

На ярком полуденном солнце снежные шапки отливали золотом и походили на облака, пронизанные множеством солнечных игл.

По весне день прибавился, но Эстер опять хандрила, и они, решив не задерживаться, молча повернули к городу.

Теперь, когда Дели стала законной наследницей скромного состояния отца, Эстер благоволила к племяннице: что, если девочка согласится помочь им выбраться из этой дыры? Переселились бы в какой-нибудь цивилизованный район, купили бы домик. Она никак не могла смириться с тем, что уехала из процветающей Англии, где жила до встречи с Чарльзом. Чарльз приехал в Англию молодым человеком в надежде разбогатеть, но, беспокойный по натуре, не мог долго оставаться на одном месте и вскоре вернулся в Австралию. И опять ненадолго. Одержимый мечтой о богатстве, он вместе с молодой женой в конце концов оказался на заброшенном прииске на краю нищеты.

Эстер и Шарлотта были завидными невестами. Дочери состоятельного фермера, они получили достойное воспитание: умели подать себя в обществе и отлично справлялись с любой работой по дому. Правда, хорошенькая Лотти отдавала предпочтение шитью и составлению букетов, и в том, и в другом проявляя незаурядный вкус и мастерство, а на долю Эстер достались молочное хозяйство и кухня.

Выходя замуж, Эстер получила приличное приданое, но частые переезды требовали расходов, к тому же несколько раз пришлось выручать попавшего в переплет мужа, и от приданого вскоре остались одни воспоминания. Эстер больше не верила, что этот высокий человек с впечатляющей бородой, когда-то поразивший ее девичье воображение, добьется успеха в жизни. Теперь все надежды она возлагала на сына.

Но кто знает, может, и смилостивится к ним судьба. Чарльз нашел два крошечных золотых самородка – весенние талые воды вымыли их из земли на поверхность, – и на вырученные за них деньги было решено отправить Дели на праздники в Мельбурн: пусть купит себе что-нибудь из одежды да побывает в банке, куда доктор Гордон, ее отец, перевел капитал на обустройство семьи в чужой стране.

Эстер была крайне суеверна. Она хранила в комоде кроличью лапку на счастье, не носила зеленого, никогда не проходила под приставной лестницей и не держала в доме открытый зонт.

Она усеивала коврики булавками, а затем с азартом выбирала их, напевая при этом:

Она вылавливала из чашки «гостей» – плавающие на поверхности чаинки, а затем давила их костяшками пальцев: твердая – к мужчине, мягкая – к женщине. Эстер проделывала это с фанатическим постоянством, хотя гости в Кьяндре случались чрезвычайно редко. Тринадцатого числа в пятницу она не бралась ни за какие дела, даже заготовками не занималась.

Но как раз в пятницу все и произошло. Днем – как никогда рано – Чарльз влетел в дом без шляпы, в заляпанных грязью ботинках и, как был, ринулся через коридор в гостиную. Эстер попыталась криком остановить мужа, но тщетно. Тогда она последовала за ним в гостиную, да так и застыла в дверях: Чарльз стоял с огромной сумкой у стола, вытряхивая из нее комья грязи на лучшую ее скатерть из зеленого плюша. Следом, с новой Порцией грязи, разлетевшейся чуть не по всему столу, вывалился большой, величиной с голову, камень.

– Чарльз, что все это значит? Столько грязи нанес, и во что ты превратил мою лучшую…

– Тише, тише, Эстер, не ворчи, – перебил ее Чарльз. Обычно задумчивый, грустный, он улыбался во весь рот.

Дели, прибежавшая на шум, застала дядю в тот момент, когда он, подхватив тетю Эстер, кружил ее в вальсе вокруг стола.

– Грязь! – кричал он. – Какая грязь, черт побери?! Ты только посмотри: это же золото, чистое золото до последней унции.