– Вы держите птиц? – пробормотал он в явном недоумении.

Нурья не ответила. Она быстро шла по плитчатому полу и вскоре они оказались уже в другом доме, стоявшем почти вплотную к первому, настолько близко, что он даже мог показаться пристройкой. Нурья привела его в гостиную, освещенную десятком свечей.

Это помещение очень сильно отличалось от той гостиной, где он ожидал ее появления и угощался пуншем. Белые стены здесь были лишены каких-либо орнаментов, столики и стулья были изготовлены из бамбука, на них были наброшены чехлы из той же ткани, из которой было сшито ее утреннее одеяние, в каком она предстала взору Майкла в «Банко Мендоза». Она уже открыла рот, чтобы что-то сказать, как вдруг ее внимание отвлекло что-то, лежавшее на одном из столиков, она быстро шагнула к нему и убрала какой-то предмет, походивший на маленькую куклу, но Майкл не мог поклясться, что это была кукла. Она спрятала этот таинственный предмет в ящик стоявшего у двери комода, и повернулась к нему.

– Что вам нужно от меня? – повторила она свой вопрос.

– А я уже сказал вам – правда. Мне нужна правда.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Вот что, давайте прекратим эти игры. Нурья или Магдалина, или как вас там. Мне известно, кто есть вы, а вам – кто есть я. И сегодня я видел на дороге в обитель эту закрытую коробочку, в которой улепетывал ваш епископ. Сидели ли вы с ним рядом в этой карете или вас там не было – мне на это наплевать. Мне вообще трижды наплевать, что вы делаете или собираетесь делать. Мне нужен ответ лишь на один свой вопрос: кто снабдил вас информацией о Мендоза? И, если вы только посмеете мне об этом не сказать, я на весь Сан-Хуан растрезвоню о вашем двойном житье-бытье.

Заключительная фраза его монолога заставила ее вздрогнуть. На лице доньи Нурьи было выражение крайнего удивления.

– Знаете, сначала мне казалось, что это я схожу с ума, а теперь вижу, что вы. Какое отношение имеет ко мне епископ? Каких Мендоза вы имеете в виду, уж не тех ли, чей банк?

– А что, вам известны еще какие-нибудь?

– Больше никаких. А в банке я знаю одного-единственного человека. Это Фернандо Люс. Он мне говорил, что Мендоза есть еще в Англии и Испании, но никто из них еще ни разу не приезжал сюда, на Пуэрто-Рико.

Майкл начинал терять терпение.

– Письмо…

– Что за письмо?

– Черт бы побрал тебя, женщина! Я не собираюсь слушать весь этот твой вздор! Сейчас же сядь и расскажи мне все с самого начала. Все, что я хочу знать.

– Не орите на меня! Это мой дом, сеньор Кэррен. И хозяйка здесь я. Стоит мне только позвонить, – она показала на небольшой медный колокольчик, стоявший на столе, – вы и глазом не успеете моргнуть, как появятся мужчины и вышвырнут вас отсюда.

– А чего же вы в тот вечер не захватили с собой этот колокольчик? У вас его разве не было тогда, в том самом переулке? Где же были ваши хваленые мужчины тогда? А им известно о ваших маскарадиках, во время которых вы вдруг превращаетесь в монахиню?

– В монахиню? Я? Матерь Божья, вот теперь я вижу, что вы действительно сумасшедший.

– И вы еще имеете наглость отрицать, что вы – не сестра Магдалина? Смиренная затворница обители Лас Ньевес? Мне никогда бы в голову не могло придти, что вы станете так бессовестно врать, так изворачиваться и отрицать свою причастность к этому.

Она тяжело опустилась на один из бамбуковых стульчиков, вернее, в кресло-качалку, случайно оказавшуюся поблизости, и стала медленно раскачиваться, уперев локти в колени и положив голову в ладони. Женщина внимательно смотрела на Майкла.

– Вы сошли с ума, – повторила она.

– К чему вам это? – спросил он, почувствовав внезапную усталость от этого ребуса, от этой немыслимой шарады. – Почему бы вам просто не признаться мне, ведь, если вы ведете какую-то игру, то и меня можно туда взять. Я не против. Все, о чем я вас прошу – рассказать мне все. Я ведь уже говорил вам – меня не волнует, чем вы там занимаетесь. Это ваше дело. Поймите, я вас не выдам. Если вы мне пообещаете сотрудничать со мной, помогать мне, то какой смысл мне вас выдавать?

Она молча смотрела на него несколько секунд. Майкл весь как-то обмяк, сник. Она тоже это заметила.

– Сядьте и расскажите мне, почему это вы вдруг подумали, что я… – Ее стал душить смех, ей было трудно даже произнести это слово, – что я – монахиня. Да, дон Мигель, мне бы очень хотелось знать, почему вы считаете Нурью Санчес монахиней? Да такое и вообразить себе невозможно.

Майкл даже не стал поправлять ее, когда она решила назвать его Мигелем.

– Вы забываете о том, что я вас сам видел, – он сел на предложенный ею стул. День был ужасный, долгий, нервный, усталость буквально наваливалась на него. – Тогда, когда вы рассказывали мне о письме, ведь тогда вы отбросили покрывало и я видел ваше лицо так, как сейчас.

– Я понятия не имею ни о каком письме. За всю мою жизнь мне никто и никогда не прислал ни одного письма.

– Речь идет не о присланных или не присланных вам письмах, а о тех, которые вы сами писали, – нетерпеливо пояснил Майкл. – О том письме, которое вы направили моей матери в Кордову.

Нурья покачала головой.

– Бедняга, вы и действительно сами не знаете, что говорите.

Майкл в отчаянье провел по своим слегка вьющимся волосам. Он с детства терпеть не мог вьющихся волос. Только у девчонок бывают курчавые волосы, а он – не девчонка. А в жарком влажном воздухе Пуэрто-Рико они стали виться еще сильнее.

– Боже милостивый, – шептал он, – да у меня и без этого голова кругом идет от всяких проблем, чтобы я еще и этим безумством занимался. Единственное, что я хочу у вас узнать – кто снабдил вас сведениями о Мендоза? Скажите мне это, и я оставлю вас в покое. Кто это был? Мария Ортега?

– Мария Ортега давно умерла, дон Мигель. – Она говорила с ним как с несмышленым ребенком, мягко и с преувеличенным терпением.

– Я знаю, что умерла. Но ведь мы говорим о том письме, которое не сегодня было написано, а много лет назад.

– Кем? Доньей Марией Ортегой?

– Нет. Вами.

– В таком случае, вы ошибаетесь.

Она говорила теперь спокойным и очень серьезным тоном, хотя по ее раскрасневшемуся лицу было видно, что она волновалась и смущалась. Но говорила она без запинки.

– Я не могу ни читать, ни писать, дон Мигель. Я никогда не ходила в школу. И любой в Сан-Хуане может это подтвердить.

Это откровенное признание добило его. Неправдой это быть не могло, ибо подкреплялось ее смущением, стыдом. Это признание накатилось на Майкла подобно волне, и противостоять ей он не мог.

7

Вторник, 22 июня 1898 года

Сан-Хуан, раннее утро

На телеграф Фернандо Люс решил отправиться сам. Еще не успевший смениться ночной служащий беспробудно спал, развалясь в кресле и надвинув на лицо широкополое сомбреро. Люс требовательно постучал по стойке.

– Эй, ты! Просыпайся! Хватит дрыхнуть! Матерь Божья, да за что тебе здесь платят?

Служащий сдвинул шляпу на затылок и спросонья не понял, кто перед ним. А когда все же сообразил, что это банкир, моментально вскочил с кресла.

– Сеньор Люс, я собирался уже идти к вам в банк, я уже шел туда, но подумал, что еще очень рано и не захотел вас тревожить. Я сам хотел вам отнести телеграмму.

– Эх, ты! Как у тебя язык поворачивается? Совсем изолгался. Ты, наверное, еще когда у матери в брюхе сидел, уже тогда врал бессовестно. Давай сюда телеграмму. Она из Лондона?

– Да, сеньор, из Лондона. Это ответ на тот ваш запрос, что вы посылали вчера и…

Люс наклонился к нему и взял его за грудки.

– Так вот, слушай меня, сучий сын. Все сообщения, которые ты отправляешь и получаешь, не подлежат огласке. Они – секретные. Ясно?

– Конечно, сеньор Люс, я вас понимаю. Мне все ясно. Я только передаю слова по буквам, и они в голове у меня не задерживаются, я ничего не помню и не запоминаю. – И, для вящей убедительности, приложил ладони к глазам.