Заснула Юлия только перед, тем, когда Александру уже надо было вставать на работу, и, конечно же, проспала до полудня. Ее разбудил суматошный звонок междугородной станции.

— Гражданку Стрельникову вызывает Ленинград, — скрипучим металлическим голосом прокричала телефонистка. — Ответьте Ленинграду. Ленинград! — говорите.

«Кто, кто?» — хотела спросить Юлия. Но в Ленинграде, — может быть, в кабине междугородной переговорной на улице Герцена, может быть, у себя дома, — ненавистным голосом уже заговорил тот, кто отравил ей два последних года жизни., «Что он хочет, зачем это?» — думала Юлия, почти не слыша его слов. Он звал ее обратно в Ленинград, он понимает, что совершил большую ошибку, понимает, что обидел, ее, он просит прощения, он, если Юлия захочет, немедленно приедет за нею. Он…

Юлия тихо опустила трубку. Междугородная подняла отчаянный трезвон, но она до аппарата уже не дотронулась.

Неужели нельзя, чтобы этого не было? Неужели оно так и будет всегда тянуться, тащиться за нею следом?

На кухне в квартире Денисовых, рядом с газовой плитой, ещё сохранялась старая плита, дровяная. Юлия открыла один, из многочисленных чемоданов, привезенных ею из Ленинграда, достала из него туго набитый портфельчик и пошла с ним к этой плите. Поспешно, не рассматривая, не вчитываясь — потому что, только начнешь перечитывать, наверняка дрогнешь и откажешься от своего намерения — она принялась выбрасывать из портфельчика в топку пачки писем, груды записочек, старые записные книжки и, чиркнув спичку, подожгла ворох белой, розовой, голубой бумаги, от которой, хотя подчас на неё падали и не духи, а слезы, почему-то пахло все-таки духами. Бумага горела, корчилась; обугливаясь по краям, угасала. Юлия ворошила ее медным прутиком, и огонь разгорался вновь. Она продолжала эту работу до тех пор, пока в плите не осталось ни одного бумажного клочка, пока все не превратилось в черные мертвые хлопья. Все. Прошлого у Юлии не стало. Ни письма, ни отчаянные звонки, ни проникновенные речи с тисканьем рук — ничто ее уже не вернет к прошлому.

Снова затрещал звонок междугородной. Юлия начала одеваться перед зеркалом платяного шкафа. В театре сегодня читают новую пьесу. Художественный руководитель сказал вчера Юлии, что и этот спектакль оформлять будет она. Так уже решено.

24

Дальше тянуть было невозможно. Общественность давила, и была она в своих требованиях права. Николаю надо было уходить, и уходить как можно скорей. Звонят и пишут из партийного комитета комбината, ставит вопрос райком, ставит вопрос горком. Горком мог бы и сам решить все без него, без Василия Антоновича, и Василий Антонович был бы рад, если бы решили без него. Год назад так и хотели сделать. Но тогда ввязался он, помешал людям, и те полагают теперь, что без согласия Денисова к Суходолову уже не подступишься.

Александр буквально кипит яростью против Николая Александровича. Он уже сходил с начальником цеха и в партком комбината, и в райком. Дело поворачивалось так, что Василий Антонович играл в нем не очень красивую роль, такую роль, когда даже родной сын должен выступать против родного отца. Все это было не очень приятно, и вместе с тем Василий Антонович не мог не признать, что сын у него молодец. Вот говорят, плохо воспитываем детей: брюзжать они умеют, а работать, добиваться своего, бороться — нет. Об Александре этого не скажешь. Упрямый, настойчивый и убежденный. Главная заслуга тут принадлежит, правда, матери, а не отцу. Это мать, София Павловна, с детских ранних лет учила Александра смотреть на любое явление общественной жизни с точки зрения интересов классов, борьбы классов. «Самое страшное, — говорила она, — воспитать гуманиста-нейтралиста, который на все взирает с так называемых общечеловеческих позиций. Пока на земле есть классы, пока есть угнетение и эксплуатация человека человеком, общечеловеческих позиций, Вася, быть не может. Позиции могут быть только или за эксплуатируемых и против эксплуататоров, или против эксплуатируемых и за эксплуататоров. Одновременно белое и черное быть не может же? В общественной жизни, в политике, в искусстве — во всем, пока на земле есть антагонистические классы, нельзя рассматривать человека и человеческое через прекраснодушные призмы гуманизма вообще». И она никогда не жалела времени на то, чтобы терпеливо разъяснять Александру, ради интересов какого класса совершено в мире это, произошло то, готовится третье. «Пока ты не забыл о существовании классов и классовой борьбы, ты марксист, ты ленинец. Как только ты об этом позабыл, ты просто деляга. Какое-то время у тебя по инерции и может что-либо получаться, но позже все неизбежно зайдет в глухой тупик. Без компаса в океане плавать нельзя. История тоже океан, и океан опасный, грозный. С ним не шути. Поддаст волной и смоет».

За Шурку матери великое спасибо, — семью Денисовых парень не посрамит. Но нельзя не видеть, что дело идет к тому, когда сын и отец вступят в очень острый конфликт. А вступить в конфликт с Александром, значит, конфликтовать и с его матерью, а конфликт с нею — конфликт Василия Антоновича с его собственной совестью.

Василий Антонович приехал на комбинат. Суходолов, секретарь партийного комитета, главный инженер водили его по цехам, рассказывали, показывали. Затем Василий Антонович закрылся вдвоем с Суходоловым в директорском кабинете. Пощелкивало в трубах парового отопления, было тепло; для увлажнения воздуха на особом столике стоял большой аквариум, и в нем, лениво шевеля прозрачными шлейфами пышных хвостов, плавали японские рыбки. По стенам были развешаны графики и таблицы, из которых явствовало, что комбинат неизменно выполняет и перевыполняет планы.

Предстояло нечто тягостное, трудное, неприятное. Василий Антонович медлил. В душе шла борьба. Нет, то, что этот шаг сделать необходимо, Василий Антонович для себя уже решил. Шли размышления о средствах, о тактике, о том, как лучше это сделать.

— Николай! — Он закуривал, должно быть, уже третью папиросу. — Почему ты сам не понимаешь? Почему вынуждаешь других напоминать тебе об этом?

— О чем?

По беспечно-недоумевающему тону, по всему его поведению Василий Антонович видел, что Суходолов даже и не догадывается, о чём идет речь.

— О том, Николай, что тебе надо уходить.

— Как? Куда? — Суходолов медленно поднялся, лицо его стало красным, пальцы с папиросой дрожали. — И ты?.. Значит, единым фронтом?.. Значит, и тебя обработали?.. Может быть, дело в приказе? В выговоре Александру? Но он же связался с этим Булавиным…

— Я не знаю ни о каком приказе, ни о каком выговоре, не глупи, не мельчи, когда дело идет о судьбе комбината.

— О судьбе комбината? — Суходолов рванулся к графикам и диаграммам на стенах. — Смотри! На, смотри! — Пеплом папиросы он мазал бумагу, тыкал рукой в цветные столбики и в круги, в зигзаги черных линий. — Не было случая, чтобы мы… — Он швырнул окурок в аквариум. Вода зашипела. Важные рыбки испуганно метнулись в глубину, в сплетение водорослей. — Нет, этого не будет! Я сегодня же еду в Москву, в министерство. Вы начинаете травлю. Что с тобой случилось, Василий? Кто тебя против меня настроил?

— Ты, и никто другой. Ты хвалишься выполнением планов. Да, комбинат пока их выполняет. Потому что это новый комбинат. Новенький! Он и без директора выполнял бы свои планы. Но, с другой стороны, ты треплешь оборудование, не желая его ремонтировать. С другой стороны, противишься увеличению производительности оборудования, отвергая все рационализаторские предложения рабочих и инженеров. На движение ударников коммунистического труда ты смотришь как на тяжкую необходимость, как на обременительную очередную кампанию. Ты ничего в этом не понял, ты никого в этом не поддержал. Ты против инициативы, ты за тупое исполнительство. Ты стар, Николай, безнадежно стар. Ты должен уйти, уйти сам, уйти как можно скорее.

— В гроб гонишь? — Суходолов выкрикнул это сорвавшимся голосом. — Намыливай веревку.

— Глупости говоришь. От пенсии до гроба далеко.