Почти всю ночь провели без сна, говорили и говорили, думали и думали, решали, как быть с Шуриком, с Павлушкой, которому ещё только три года. Василий Антонович позвонил дежурному в обком, просил заказать билет в мягкий вагон до Ленинграда, а София Павловна продиктовала по телефону на телеграф текст телеграммы Шурику о том, что она приедет на похороны.

— Правильно, правильно, — одобрил Василий Антонович, — как раз успеешь. Шурке легче будет. Да и нам с тобой… Нельзя не попрощаться, нельзя. Какая нелепость, какая нелепость! Черт знает что! Только начали жизнь…

Невозможно даже было решить, кого им больше жаль, о ком больше горит сердце: о Сашеньке ли, о Шурике, о Павлушке? В самом начале пути все сломалось в молодой, дружной, жизнерадостной семье. Семьи уже нет, есть Шурик, сын Софии Павловны и Василия Антоновича, и есть Павлушка, сын Шурика, с которым Шурик не знает, наверно, что и делать. То, что находилось между отцом и сыном, что связывало их, Сашенька, перестало существовать. Шурик не только может обойтись без Павлушки, но Павлушка, пожалуй, ему даже станет мешать; а Павлушка — уж так ли ему будет необходим этот папаша, исчезающий утром и появляющийся поздно вечером? Не ближе ли сделаются ему его маленькие приятели и подружки по детскому саду?

— Самое верное, — сказала София Павловна, — если взять Павлика к нам.

— И ты будешь с ним заниматься? — недоверчиво спросил Василий Антонович.

— Что ж, и я. Когда останется свободное время. А вообще-то можно же няню пригласить.

— Няню! — Василий Антонович усмехнулся. — Ты поищешь эту няню. А если и найдешь, то намучишься с ней. Посмотри в нашем скверике завтра, как там эти няни занимаются с ребятишками. Во втором подъезде профессор Спичкин живет, математик…

— Ну знаю, знаю: Спичкин! — перебила София Павловна. — На молодой женился с запозданием, в пятьдесят восемь лет родил дочку, сам вечно занят, жена в педагогическом учится, его студентка, тоже некогда ребенком заниматься…

— Я ж тебе и говорю: посмотри, как нянька пасет их девчонку. Сидит целый день, с другими такими же тетками судачит, а ребенок что хочешь, то и делай. Хочешь — в нос жука засовывай, хочешь — из урны для мусора окурки жуй…

— Вася, ну что ты, ей-богу!

— Именно так. Сам видел. «Няню пригласим!» — передразнил он ещё раз. — Кардинальное решение вопроса.

В середине ночи — как-то так пришлось по ходу разговора о стариковских прихотях — Василий Антонович вспомнил начальника Софии Павловны, Черногуса.

— Тоже младенец нашелся, пистолетик завел, балуется в свободное время, а ведь, по твоим словам, отличнейший человек. Отличнейший!

— Да, очень умный человек, очень эрудированный и преданный делу.

— А ты знаешь, что этот умный человек наговорил о твоем муже? — Василий Антонович, усиливая и сгущая выражения, стал передавать Софии Павловне то, что было записано в милиции со слов Черногуса.

— Не может быть, — повторяла София Павловна недоверчиво и несколько растерянно. — Не может быть. А ты уверен, что они не наврали?

— Какой смысл это врать. Да они и не смогли бы так придумать. Тут же чувствуешь человека, его характер, строй мысли.

— Мне он никогда ничего подобного не говорил, хотя мы вот уже скоро семь лет, как работаем вместе. Удивляюсь, удивляюсь, Вася.

— А это всегда так: надутый пузырь надо чем-нибудь кольнуть, царапнуть, чтобы его прорвало. Пока не царапнешь, он этакий округленький, сияющий, радужный…

Сидели молча, раздумывали.

— А ты бы встретился с ним, Вася, поговорил бы, — сказала София Павловна. — Он же в партии…

— Знаю, знаю: с восемнадцатого года. Не о чем мне с ним говорить, Соня. Пошел он… Примется развивать философию о том, как было в их время и как стало в наше время.

— А может быть, о том, как было в их время, не следует забывать?

— Да, да, конечно, ты историк, для историка существует только прошлое, «как было». А я практический работник, Соня, мне важнее настоящее, понимаешь, настоящее, оно фундамент будущего, ступень в будущее. Мне важно «как есть» и «как будет».

— Ты и прав и неправ, Вася.

— Ну и хорошо, вот и ладно, рассудила, Соломон в юбке.

Он так и уснул в кресле, положив ноги на стул. София Павловна, не раздеваясь, накинув клетчатый плед на спину, лежала, свернувшись на неразостланной постели. Горел ночник возле телефонного аппарата, было так тихо, что слышалось тиканье часов на руке Василия Антоновича.

София Павловна не знала, что будет лучше — разбудить его и уложить в постель или не трогать — а то разбудишь, потом не заснет. Она смотрела в его лицо, слабо освещенное ночником, видела, как подергиваются щека и уголок рта, как вздрагивают пальцы, сцепленные под грудью. Что он там видит во сне, что переживает, с кем воюет? Она знала, что и во сне его беспокоит все то же и то же, чем занят он днем. Он обходит заводы, он объезжает поля. На заводах не всегда ладно с выполнением плана, работе на полях мешают дожди. Где-то кто-то свернул с партийной дороги; где-то не хватает строительных материалов, вхолостую работает один научный институт, для второго неудачно подобран директор; в области с каждым годом все больше рождается ребят, а мест в яслях, в детских садах для них недостач точно, матери жалуются, требуют, протестуют; какие-то иностранные туристы задержаны на территории военного городка — что они там делали со своими неизменными фотоаппаратами? Из Борков, из Дроздова сообщают, что там уже несколько дней нет в продаже сахара, люди ругаются…

Черногус, Гурий Матвеевич, может быть, вы в немалой мере и правы, так резко судя секретаря обкома Денисова. Но если бы вы знали всю сумму проблем, задач, дел, какие даже во сне не дают ему покоя, может быть, вы и не были бы так строги, кто знает. Но я вас все равно уважаю, как бы Вася ни отмахивался от вас, как бы ни говорил уничижительно по вашему адресу. Вася человек, и Васе неприятно, когда его критикуют. Вам ведь тоже не очень радостно слышать от посетителей, что та или иная экспозиция в музее скомкана, что экскурсоводы заштамповались в своих объяснениях до того, что, слушая их, не поймешь, кто это говорит — человек или попугай. Есть ведь и такие записи в книге отзывов. Вы сердитесь на них, Гурий Матвеевич.

«Васенька, — шепчет София Павловна мысленно, всматриваясь в его лицо, — родненький. Тебе и сорока семи нет, а какие-то отеки под глазами. Ты не седеешь, правда. Это хорошо, ты молодой, очень молодой и такой же красивый, как двадцать семь лет назад, когда мы с тобой встретились».

А встретились они в самом начале тридцатых годов в залах Таврического дворца, который в ту пору именовался дворцом Урицкого, на городской комсомольской конференции. Он был делегатом от организации комсомола Технологического института, она — от организации комсомола университета. Ему было двадцать, ей восемнадцать. Она покупала в книжном киоске книгу по истории Греции. «Древними греками интересуетесь, девушка?» — услышала насмешливый вопрос. Рядом стоял сероглазый парень в синей сатиновой косоворотке. «Да, — ответила с вызовом. — А что, это нельзя?» — «Социализм строим, девушка, все силы надо собрать в кулак и бить по наковальне сегодняшнего дня, а не размазываться, не расплываться по векам». — «А вам известно, что говорил Ленин на Третьем съезде комсомола о том, кто может стать коммунистом, то есть строителем социализма?» — «Известно, проходили. Тот, кто овладеет всей культурой, накопленной человечен ством. Но какой культурой — вопрос. Которая работает на наше сегодня и наше завтра, а не путается балластом под ногами». — «Это Ленин так сказал?». — улыбаясь глазами, спросила она.

«Это я так говорю, — твердо и без улыбки ответил он. — Ильич считал, что это само собой разумеется и комментариев не требует».

Он её провожал по длинной и пустой улице Воинова, потом по бесконечной набережной Фонтанки, пересекая проспект 25-го Октября, улицу Дзержинского, Международный проспект. До Прядильного переулка, где жила Соня Стрельникова, идти было более часу. За этот час, который показался им коротенькой минутой, они поругались так, что возле её ворот разошлись не попрощавшись. Он ей признался потом, несколько лет спустя, что в ту минуту хотел обозвать её дурой, едва удержался. Она ему тоже призналась, что, чувствуя это, уже приготовила ответ: от такого и слышу.