— В основном — подарки. От наших художников. От москвичей и ленинградцев… Да и собственные таланты обнаружились. Представляете: председатель колхоза — живописец!

— Как бы колхозные дела не завалил! — Василий Антонович засмеялся. — Между прочим, — сказал он, — а как обстоит дело с клубом художественной интеллигенции? Мы же обещали товарищам через две-три недели ответить. Прошло больше.

— Все подработано, Василий Антонович. Не только ответ, но уже и решение можем, выносить. Зоотехники переселятся в монастырь. Для РТС тоже найдено место. Надо только, чтобы горсовет организовал ремонт здания, которое освободит институт. Чудный был дом когда-то. Подзапу-стили его.

— Что ж, готовьте решение. И ещё у меня один вопрос, если уж вы зашли… Что там у нас с этим юным поэтом происходит? Помните, его тут здорово товарищи обрисовывали? Птушков — так?

— Да, Виталий Птушков. А в чем, собственно, дело, Василий Антонович?

— Жалуются на него, Анатолий Михайлович. Химики жалуются. В клубе у них выступал и такую, пишут, жеребятину нес!.. Из Великоре-ченска тоже. Ездил, говорят, туда по линии какой-то пропаганды литературы. А что пропагандирует? Вот, почитайте! — Василий Антонович псдал Огневу несколько листков с перепечатанными на машинке стихами Птушкова. — И этакая продукция преподносится рабочему классу! Людям, строящим коммунизм! Нам с вами Центральный Комитет что поручает? Воспитание масс в духе коммунизма, в духе новой морали, коммунистического отношения к труду. А это что? Коммунистический дух? Тогда, как говорится, и думать не о чем. Подымем из гроба всю ту постельную литературу, с какой мы давно покончили, подымем голливудовскую развращенную кинопродукцию, да и пустим ее на все экраны…

— А что делать, Василий Антонович? Художник… Творчество… Ни навязывать, ни регламентировать не станешь.

— Правильно, правильно. Но работать все равно надо. Воспитывать надо. Сколько ему лет?

— Около двадцати четырех.

— И возраст-то ещё комсомольский! Комсомолец?

— Механически выбыл. За неуплату взносов.

— Эх, друзья вы, друзья! — Василий Антонович покачал головой. — Приведите-ка его ко мне как-нибудь. Выберу свободный часок, потолкую.

— Хорошо. В ближайшее же время это сделаю.

В тот вечер Василий Антонович спросил Софию Павловну:

— Соньчик! Как твое настроение? Не хочешь ли воскресным днем, то есть после послезавтра, прокатиться со мной в область? В одном из колхозов открывается собственная, колхозная картинная галерея.

— В воскресенье? Единственный день, когда можно кое-что поделать дома… У нас ведь Павлик, Вася. Ты не забываешь об этом?

— Нет, не забываю. Я ещё и о Юлии помню. Может быть, и за ней ты присмотреть должна? Чулочки заштопать, пуговки к лифчикам пришить?

— Зачем такой сарказм? Семья есть семья, Вася. Но если ты хочешь…

— Да, я хочу. Я хочу, чтобы ты сама захотела поехать. Такое не каждый день случается. «Озёры», деревня, так сказать — навоз и свино-поголовье, и вот тебе: собственная картинная галерея! Это не шуточки.

— Убедил, Вася, убедил. Может быть, ещё и Юлию прихватим. Она же художник.

— Нет, Юлия не годится. Мы захватим знаешь кого?.. — Василий Антонович пошел к телефону, полистал страницы телефонной книги, набрал номер, — Мне бы товарища Баксанова, — сказал он в трубку. — Здравствуйте, Евгений Осипович! Денисов говорит. Да, Денисов. У вас нет желания прокатиться в «Озёры» в воскресенье? Знаете, значит? И даже собирались? Ну и отлично. Приглашаю в мою машину. Чего ж тут неудобного! Отлично, берите и жену. Да, да, заедем, конечно. Только пораньше надо выехать. Часиков в девять. Ну есть, есть. Будьте здоровы. — Положив трубку, объяснил: — Он славный малый, Соня, этот Баксанов. Вот увидишь. Начитанный, эрудированный. Тебе будет с ним интересно.

В воскресенье мчались в большой черной машине по шоссе на Краснодзержинск. Вместительная машина эта обычно стояла в гараже без дела. Пользовались ею только в тех случаях, когда приезжал кто-либо солидный из Москвы или появлялись в Старгороде особо знатные иностранцы.

До «Озёр» было около ста пятидесяти километров, из них сто тридцать восемь по вполне удовлетворительному Краснодзержинскому шоссе, и Роман Прокофьевич Бойко заверил, что довезет до места самое большее за два часа. Устойчивая сильная машина летела по временам со скоростью более чем в сто двадцать километров, — до какого-нибудь размыва, до какого-нибудь объезда. А там, понятно, начинали едва ползти, разбрасывая буксующими колёсами комья земли и грязи.

Василий Антонович сказал Баксанову о том, что вопрос с клубом творческой интеллигенции принципиально решен.

— Осенью можете вселяться, можете планировать зимний сезон по-новому. Но уж взамен ждем от вас хорошей работы. — Василий Антонович вновь помянул поэта Птушкова и те жалобы, какие идут в обком после каждого его публичного выступления.

— Видите ли, Василий Антонович, — ответил Баксанов, — вы уж на меня не сердитесь, но тут и ваш грех есть.

— То есть? — Василий Антонович насторожился. — В каком же смысле? Не запрещаю, да? Слишком простое решение.

— Нет, зачем же. Дело не в запрещении. Совсем в другом. Дело в поощрении. Если говорить откровенно, я вот, например, не знаю, какие из книг писателей нашей области обком одобряет, поддерживает, считает книгами, помогающими партии…

— Странно, — удивился Василий Антонович. — Как же вы не знаете? А когда мы план областного издательства утверждаем, разве, включая одну книгу и отклоняя другую, мы не даем ей оценку? А тираж? Одной книге и пятнадцати тысяч жалко. Другой, пожалуйста, хоть сто тысяч. Извините, Евгений Осипович, ваше «Половодье» — книгу острую, умную, истинно партийную, мы издали тиражом в сто пятьдесят тысяч. Не так ли?

— Это верно, — согласился Баксанов. — Тут вы правы, Василий Антонович. Но и «Королеву Марго» Александра Дюма наше издательство выпустило тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров.

Василий Антонович сухо кашлянул.

— Цифры цифрами, — продолжал Баксанов, — они не каждому видны. А вот вы сейчас сказали добрые слова о моей книге, спасибо вам за это. Но я же впервые слышу от вас такую оценку. Мне ваше мнение совсем не безразлично. Почему в своих докладах вы никогда не помянете нашу продукцию — продукцию писателей Старго-родской области, продукцию наших, художников, композиторов. Обычно в докладе есть этакая общая, дежурная фраза о том-де, что за последнее время улучшили свою работу отделения творческих союзов. Даже если они ничего и не улучшили, все равно им посвящается эта неизменная фраза.

— Ну, не я виноват, дорогие товарищи, что наши областные творцы прекрасного не создали пока таких произведений, которые бы удостоились Ленинской премии. Не виноват, товарищ Баксанов, нет.

— А может быть, в известной мере и виноваты, Василий Антонович. — Баксанов был настойчив. — До Ленинской премии высоко. Но к ней по ступеням идут. Разберите, оцените в своем докладе ту или иную повесть, тот или иной роман, — это же и будет одной из ступеней. А другая ступень… — Он подумал. — А другая — какое-нибудь, вечное перышко писателю от имени обкома… с такой, хорошей надписью.

— Пряник, значит, нужен? — Василий Антонович усмехнулся.

— Да не пряник! Как вы не хотите понять! Я член партии, Василий Антонович. Я тридцать лет пишу о людях нашей области. Я тридцать лет считаю, что делаю так свое партийное дело. Почему же вы думаете, что коммунист-директор завода, коммунист-токарь, коммунистка-доярка нуждаются в оценке того, как они выполняют свою авангардную роль на производстве, а писатель-коммунист или художник-коммунист в этом не нуждаются? Если бы мне, скажем, от имени обкома подарили вечное перо с хорошей надписью: от обкома, мол, писателю-коммунисту такому-то, это для меня было бы самым дорогим подарком, хотя цена ему несколько рублей. Не в рублях дело. В отношении.

София Павловна и жена Баксанова, с интересом прислушиваясь к разговору мужчин, молчали. Софии Павловне очень хотелось сказать свое слово. Она считала, что Баксанов совершенно прав. Коммунист, если он хороший коммунист, не может не думать о том, как его труд оценивает партия, как в данном случае писательский труд Баксанова оценивает не бухгалтерия издательства, а областной комитет.