— А в конце концов — отовсюду коленом под низ спины: иди куда знаешь. Пришло даже и такое время, что и вовсе про человека позабыли. Как медный грош, закатившийся в щель меж половицами. И сто, и двести лет пролежать там может, давным-давно выйдя из обращения. А если его после такой лежки и найдут, то на что и кому сия позеленевшая древность сгодится? В музей, под стекло! Вот и меня, ещё до войны, в музей сунули. Кипел, гремел, работал, вроде вас на автомобиле по губернии летал. Старый такой драндулетище был в губкоме — «мерседес». Теперь нафталин нюхаю. А зачем? Есть ли польза от меня? Тысячу бумаг написал. И тем, кто до вас были в обкоме. И вам писал. О чем? О том, что разве так природные богатства области надо использовать? Наши озера, наши реки были одной из столбовых дорог древних славян. Ладьи, челны плыли караванами. А у вас что? Кроме лягушек, никто водными путями не пользуется. Еще в далекие допетровские времена в нашей области кричное железо добывали. Есть тут не только так называемые болотные руды. Ведь магнитная аномалия, вроде Курской, обнаружена! Меж Бе-лозерьем и Заборовьем. Ставили вы вопрос перед правительством о ее изысканиях, о разработках? Нет, не ставили. А я этот вопрос перед областными организациями не раз ставил. У нас кружевные промыслы были развиты, золототканье, роспись по дереву, чернь по меди… Где все? Одной картошкой мыслим, силосом да свинопого-ловьем. Это узко, это делячески, это ведет к ожирению мозга, к отупению, к потере высоких идеалов…

Черногус волновался. Он ходил по комнате, задевал за столы, ронял с них нагроможденные предметы. «Прорвало», — думал о нем Василий Антонович. Вот так, видимо, прорвало Черногуса и в тот час, когда составляли злополучный протокол. Обругал все областное руководство, и в какой-то мере обругал, в общем-то, справедливо, хотя и свалил в одну кучу и добро и зло.

— Напрасно вы так волнуетесь, — попытался успокоить его Василий Антонович.

— Порядочный человек всегда волнуется. Порядочный человек обязан волноваться. Волнение — это жизнь. А спокойствие — смерть. Всему оно смерть. И как мне не волноваться? Я люблю свой край. Мне он дорог, он мой, мой! Вы поживете, поживете, да и айда снова, если не в Ленинград, так куда нибудь ещё — в Ростов, в Новосибирск, на Дальний Восток… А я родился на Старгородчине, и живу, и жить буду, и умру тут. И дети мои, если бы они были, и внуки, все бы тут жили. Родимый край, родимый дом! Вы понимаете это или нет?

— Давайте уж не все пускать под откос. — Василий Антонович немножко обозлился. — Давайте по порядку. Так, значит, плохо водные пути используем. Это раз. Не ведем изысканий на предполагаемых месторождениях железных руд-Это два. Три, четыре, пять — кружева, роспись, чернь. Допустим, все это так. А что ещё?

— Силосом, говорю, капроновой нитью, поголовьем овец и коров измеряете свои успехи.

— Так это же главное! А чем же, как не промышленностью и не сельским хозяйством, должны мы заниматься прежде всего? Это же основа основ. А если кто хочет бабочек коллекционировать — его личная инициатива, Гурий Матвеевич. Приветствуем ваши коллекции, но планировать их…

— Приветствуете? — Черногус чуть ли не подпрыгнул при его словах. — Для того, чтобы их ловить, приветствий мало. Сачки нужны! А где взять сачки, если вы их не планируете? Или вот… — Он схватил с одного из столов какое-то сооружение из пробки и дощечек. — Это распра-вилка для бабочек. Где ее взять? Ее никто не выпускает. А где эфир, чтобы морить этих бабочек? Его без рецепта в аптеке не дадут. Я вам назову тысячу таких «где».

— Но это мелочи.

— Мелочи? — Черногус снова подпрыгнул. — Если так рассуждать, то и в самом человеке крупного — один скелет. Остальное: сердце, печень, почки, нервишки, мозжишко — мелочи. Вся же жизнь из мелочей состоит! Я лично силосом жить не могу. Я не могу жить без своих бабочек, без своих книг… Да что там! Тьфу! — Он остановился, досадливо плюнул. Сел напротив Василия Антоновича, улыбнулся и сказал совсем другим тоном, спокойным и мирным: — Кофейку не побрезгуете выпить?

Вопрос был поставлен так, что отказаться было неловко.

— Что ж, с удовольствием.

Черногус захлопотал, засуетился; несколько раз выбегал из комнаты, вновь вбегал. Минут через пятнадцать он вошел с кофейником, от которого распространялся приятный запах.

— Кофе — моя страсть, — сказал он. — Правда, в Старгороде хороший кофе редок. Привозят знакомые. Из Москвы, из Ленинграда.

Они пили из каких-то очень тонких, старинных чашечек, оба с удовольствием прихлебывали приятный крепкий напиток.

— С чего же я начал? — задумался Черно-гус. — Да, с того, что мы жили иначе.

— Время было иное, Гурий Матвеевич. Оно идет. Не замечать этого нельзя.

— А я разве не замечаю? Я был бы рутинером, старой перечницей, с упорством ненормального держась за старое. Старое не возвращается, и в этом счастье. Держась за старое, порастешь мохом. Все понимаю. Но тем не менее есть и такое сейчас, что мне решительно не нравится. Стяжательством кое-кто заболел. Домовладельцы появились, которых мы когда-то ликвидировали. Дачи из краденого строят. Спекулянт откуда-то лезет. Это что? Разве приятно, прожив четыре десятка лет при советской власти, такую чертовщину видеть?

— Давайте неё бороться с этим вместе?

— Хорошо сказать — давайте! — Черногус отставил чашку. — Пробовал. Письма писал. Предложения выдвигал. Вам, говорю, писал. И все, как в мусоропровод. «Давайте!» Вы где-то очень высоко. Мы — где-то очень низко. Попробуй — сойдись вместе.

— Но ведь и вы, говорите, были когда-то в губкоме и в облисполкоме. И что же — так вот с каждым запросто встречались? Тоже ведь на «мерседесе» раскатывали.

— И все-таки проще было дело. Маршалов не было — были командармы, Министров не было — были наркомы. Разве не замечательно: народный комиссар! Народный! А?

Квартиру Черногуса Василий Антонович покинул уже в потемках. Когда сел в машину, Бойко ему сказал:

— Тут в доме чудной старикашка, говорят, квартирует. Седьмой десяток, а бабочек ловит, на губной гармошке пиликает.

— Большой человек тут живет, Роман Про-кофьевич, — недовольно ответил Василий Антонович. — Всегда у тебя самые точные сведения. Агенство ОБС? Одна Баба Сказала…

— За что купил, за то и продаю.

13

Александр пришел в цех № 42. Все дела в Ленинграде ему удалось завершить за неделю. Сожалеть и в дирекции и в партийном комитете сожалели, но и создавшееся положение не могли не понимать. Директор напутствовал: «Покажи им класс работы по-ленинградски. А в случае чего — надоест или обратно захочется — приезжай, всегда рады будем».

Два предыдущих дня Александр потратил на то, чтобы определить Павлушку в детский сад. Уже после того, как Суходолов распорядился об этом, в завкоме долго с кем-то созванивались, переговаривались, совещались. Председатель завкома, высохший, болезненного вида блондин с редкими торчащими волосиками, старался внушить ему, что вопрос с яслями и детскими садами — один из самых острых вопросов на комбинате. Пожалуй, поострее, чем трудности с освоением нового оборудования и новой технологии. «Если бы, — говорил он, — помещения всех цехов занять под ребятишек, вот тогда острота, может быть, и рассосалась. Не представляете, товарищ Денисов, сколько ребятишек стало рождаться! Это ж куда народ смотрит! Безо всякой оглядки, как говорится, их куют».

Так было два дня назад. А вчера Александр носился с Павлушкой по различным поликлиникам — и детским, и взрослым, потому что с него в детском саду потребовали штук двадцать справок — не только о Павлушкином здоровье, но и о здоровье Павлушкиной матери и Павлушкиного отца. Александр сказал, что у мальчика нет матери. Тогда давайте справку о том, что у него ее нет. Затем им обоим делали прививки против чего-то.

Наконец только нынешним утром он поднял Павлушку чуть свет, и на автобусе, в котором в ранний утренний час было куда теснее, чем в часы дневные, отправился с Павлушкой на работу. Детский сад находился по дороге к комбинату. Александра с Павлушкой встретила заведующая, шумливо-приветливая краснощекая толстуха, одного с Александром возраста. Обстреляв его из-под густых ресниц черными блестящими глазами, она сказала, что папаша может не беспокоиться, детский садик у них такой, что если мамаши и папаши задерживаются на комбинате, это ничего, их дети все равно под присмотром. «А что, люди часто задерживаются?» — поинтересовался Александр. «Увидите сами, дорогой товарищ Денисов, все увидите».