— Сидели здесь оба передо мной, — говорил он, — на этих стульях, на которых сидят сейчас, если не путаю имен, господин Аксель и господин Нортон… И что же я мог поделать? Я мог только пожелать им счастья. Да, господа, счастья.

Господин Аксель поерзал на столь историческом стуле и попросил слова, чтобы задать вопрос.

— Пожалуйста. Мы для того, кажется, и собрались, чтобы задавать вопросы и по мере сил отвечать на них.

— Господин Денисов, — заговорил Аксель, делая паузы, чтобы переводчик успевал переводить. — Меня немножко удивило ваше последнее замечание. Вы сказали: «Что же я мог поделать? Я им пожелал счастья». Известно, что в Советской стране все личное подчиняется общественному, государственному. Вы могли заставить их подчиниться тому долгу, который у вас считается общественным долгом. Если не вы в единственном числе, о чем вы нас предупредили вначале, то коллегиально, — господа бюро, господа пленум.

— Дорогой господин Аксель, — ответил Василий Антонович с улыбкой. — Конечно, вы правы, «господа бюро» и «господа пленум» могут многое, очень многое. И если надо, они это непременно сделают. Но вы ошибаетесь вот в чем: полагая, будто бы общественное и государственное у нас антагонистично с личным, будто бы во всех случаях личное у нас надо непременно приносить в жертву общественному и государственному. История Коммунистической партии Советского Союза, всего нашего Советского государства богата героизмом. Героическая связь существует и между теми первыми коммунистами, которые во имя дела партии, дела народа шли на эшафот в царские времена, и теми молодыми солдатами, которые закрывали собою амбразуры дотов противника в Отечественную войну. Личное в этих случаях — да, полностью подчинялось, так сказать, общественному. Иначе было и нельзя. Иначе не было бы и никакого личного. Вы должны уяснить, что мы против другого личного, такого, когда оно является личным единицы, такого, которое вредит общественному, а следовательно, и многообразному личному многих. Наше общественное направлено на то, чтобы в его свете расцветало все то лучшее личное, что только есть в человеке. Мы за личное творчество, мы за личное счастье, мы за личную любовь. Для этого мы и такое могущественное государство создали, чтобы в нем было хорошо и свободно личности. Мы не потерпим, если какая-либо распущенная, распоясавшаяся личность примется топтать законы, которыми регулируются взаимоотношения людей в обществе. Но мы никогда не встанем на пути человека к его счастью, к радости. Лично я был бы величайшим идиотом, если бы принялся мешать этим двум любящим и не пожелал бы им счастья. Я не был бы коммунистом, вы понимаете?

Господа были сильно удивлены. Они перешептывались, золотыми вечными перьями стенографически черкали что-то в своих переплетенных сафьяновой кожей, изящных записных книжечках.

— Тогда позвольте еще один вопрос, — сказал господин Нортон. — Ваше утверждение, должен сказать — красивое утверждение, не очень вяжется с вашей историей. Всему миру известно, что большевики жестоки. Они начали с жестокости, с красного террора, с убийства своего царя и всей его семьи, и так поступали впредь. Если вы за счастье, то почему вы так жестоки?

Пригласив всех курить, Василий Антонович закурил и сам. Лиловые облака дыма от сигарет и папирос потянулись через раскрытые окна кабинета в парк.

— Вопрос вы задали серьезный, господин Нортон, — сказал Василий Антонович после длинного молчания. — Но вопрос задан, и надо отвечать. Прежде всего, должен сказать вам, что вы, как говорят у нас в народе, свалили все в одну кучу. Давайте эту кучу разберем и действительность очистим от мусора. Ответьте, пожалуйста, какими источниками вы пользовались?

— Я много читал о Советской России. — Нортон протирал очки лоскутом ярко-желтой замши. — Я читал, что писали в газетах, я читал книги, написанные самими русскими…

— Эмигрантами?

— Да, если хотите, эмигрантами. Я читал мемуары, читал романы. Я читал стенографические отчеты различных ваших крупных судебных процессов. Я был еще довольно молодой, только вступал, как принято говорить, на путь самостоятельной жизни, и мне в руки попал большой, четырехтомный роман одного русского генерала. Знаете, у меня по телу шла нервная сыпь от этого романа. Особенно от последней его части. С теми ужасами Чека, которые изображались в этой книге, могло соперничать только средневековье. А он был здесь при большевиках, этот генерал, он был у них в плену, он сам все испытал. Ему нельзя не верить.

— Не помните ли, как назывался роман и кто его автор? — спросил Василий Антонович.

— Это было очень давно. Перед тридцатыми годами. Название какое-то такое, в котором упоминается и царский орел и, если не ошибаюсь, и красный флаг.

— «От двуглавого орла к красному знамени», может быть? Сочинение генерала Краснова?

— Да, да! — закричал обрадованно господин Нортон. — Да, именно так. Ужасно! Генералу, который попал в руки Чека, обваривают кипятком кисти рук и снимают с них кожу — как перчатки. Разве это политическая борьба? Это каннибализм! — Нортона всего передернуло. — Извините, — сказал он. — Но я должен вам кое-что продемонстрировать. — Он вынул запонку из манжета сорочки и, подняв рукав, обнажил руку до локтя. По коже бежала мелкая быстрая сыпь. — До сих пор это со мной происходит после тех чтений. А прошло почти треть века.

— Я вам сочувствую, — сказал Василий Антонович. — Мы все вас отлично понимаем, господин Нортон. Почти каждый из нас — и товарищ Лаврентьев, и товарищ Сергеев, и товарищ Костин, и многие другие, в том числе и ваш покорный слуга, можем вот так закатать рукава, расстегнуть воротники, задрать рубашки или приподнять брючины — простите за грубую прозу — и показать вам свои раны. На том же месте руки, где у вас выступает сыпь, товарищ Костин может показать синий пятизначный номер, под которым он значился в Бухенвальде. Мы вас понимаем, дорогой друг. В общем-то, и вы и мы пострадали от одного и того же врага — мы физически, вы морально. Мы с вами пострадали от человеконенавистнического антикоммунизма, представьте себе! Человеконенавистническим было все гитлеровское, фашистское государство. К человеконенавистникам и антикоммунистам принадлежал и контрреволюционный генерал Краснов.

— Да но он был соратником социалиста Керенского.

— Когда они сидели вместе в Гатчине и в трогательном единении монархиста и, так сказать, социалиста гнали казаков на революционный Петроград? Вы что же, всерьез считаете Керенского социалистом? Хорош социалист, который сотрудничает с открытыми врагами революции, который громит партию большевиков, который травит своими ищейками товарища Ленина! Социалист, который пошел против советской, народной власти! Этот социалист с превеликим удовольствием жил в бывших царских апартаментах, нежился в бывшей постели бывшей императрицы Марии Федоровны. А генерал, о котором вы говорите, этот сочинитель антисоветских романов?.. Я тоже читал его роман, и не так давно — в конце минувшей войны. Мне он попался в только что освобожденной от немцев Риге. Да, четыре тома, с черным орлом и языками пламени на обложках. Главное действующее лицо этого романа — он сам, этот Краснов. Он называет себя там: Саблиным. Понимаете: Саблин! Краснов же кавалерийский генерал. А у кавалеристов оружие — шашка, сабля. Да, он был у большевиков в плену. Его привели в Смольный, в штаб революции. Но тотчас отпустили домой. Под честное генеральское слово. Не в этом романце, а в другой книге, которая называется «На внутреннем фронте», он сгоряча-то, по следам событий, написал было правду. А потом потянуло и на клевету. Честное генеральское слово оказалось не слишком прочным. Краснов сбежал. Сбежал на Дон, и не ему сдирали кожу на руках, а он это делал: белобандиты Краснова замучили не одну тысячу людей. Вот где правда. Теперь о красном терроре. Советская власть не пролила ни капли крови до того часа, пока в тысяча девятьсот восемнадцатом году не подняла-свою голову контрреволюция, пока она не выстрелила в Ленина, пока не убила Урицкого, пока не начались провокационные покушения на иностранных дипломатов: убийство Мирбаха, например. На красный террор нас вынудили противники советской власти. Это была вынужденная мера защиты молодого государства, это была самооборона. Так что насчет того, будто бы жестокость — в нашей природе, это вы, господа, бросьте. По романам Красновых-Саблиных об истории не судите. Кстати, романчик этот, в частности четвертая его часть, где главные «ужасы Чека», особенно ходко пошел в свет тогда, когда папа римский объявил «крестовый поход» против СССР, против коммунизма. Ирония судьбы: нас поход папы не очень-то тронул, — пострадали от него вы. Я имею в виду вашу сыпь. — Василий Антонович улыбнулся.