Время летело, ползли по земле тени деревьев. А рассказам, вопросам и расспросам не было конца. Юлия любила острые, удивительно точные наблюдения над жизнью, которые несколько столетий назад записал Ларошфуко. Она знала и такое его высказывание, где говорилось о любовниках, которые только потому никогда не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе… В иное время, в другой обстановке, она бы непременно сказала об этом, не упустила бы случая съязвить. Но в этот час все премудрости, вычитанные из книг, она безнадежно позабыла. Книги, сарказмы и остроты великих скептиков, усмешки мудрецов — все-все куда-то ушло; была только сама жизнь, простая, бесхитростная и желанная. В сердце росла тревожная радость, в теле бились здоровье и сила. Хотелось, чтобы никогда этот день не кончался. Но если он почему-либо и кончится, то пусть бы за ним был новый такой, а за тем следующий, и чтобы их было бесконечно много. Но Владычин был прав, когда предлагал вернуться и запастись провиантом. И правота его ощущалась с тем большей силой, чем дальше шло время. Часам к трем дня выяснилось, что уже совершенно необходимо начинать охоту на мамонтов и игуанодонов или молоть зерна диких злаков меж камней.

— Пока мы занимались поэзией, — сказал Владычин, — я несколько раз слышал пение петуха. Там, на востоке. Это свидетельство того, что мы можем добраться до человеческого жилья и попытаться раздобыть пищу. Как вы считаете, Юлия Павловна?

Счастливая Юлия Павловна была готова делать все, что скажет он.

— Идти? — спросила она.

— Идти, — ответил он решительно и, сообразуясь с солнцем, принял курс на восток.

Минут через сорок вышли к опушке леса, за которым открылось картофельное поле, а за полем, в березах и старых ивах, стояла деревня.

— Будь дело в августе, мы бы накопали картошечки, — сказал Владычин, — да, забравшись в лесную чащу, испекли бы ее в золе. Но сейчас надо держать курс на это селение.

В деревне, в первом же доме, в который они вошли, им продали хлеба, молока, сметаны, сварили десяток яиц, пригласили в дом, к столу. Но они устроились во дворе на бревнах, приготовленных, видимо, для расширения дома. Из кустов малины к ним вышли восемь кур и красный, как пламя, вспыхивающий при каждом движении, свирепый петушище. Куры были кроткие, терпеливые, они стояли вокруг и ожидали, когда им бросят щепотку крошек. Петух не ждал милостей от пришельцев, он считал, видимо, что взять их — его задача. Он прыгал и выхватывал хлеб прямо из рук. Если не удавалось выхватить, свирепо бил клювом в туфли Юлии, дергал за брючину Владычина.

Неизвестно, чем бы все кончилось; возможно, что пришлось бы отступить от этого огненного черта на иные рубежи, если бы не появилась бодрая лохматая собачонка, по замыслу черная, но ставшая серой от дорожной пыли, в которой она только что вывалялась, и немедленно разогнала и кур, и их грозного повелителя. Собачонку, в свою очередь, оттеснила свирепая, желтоглазая кошка, такой пестрой масти, каких ни Юлии, ни Влады-чину видеть еще не приходилось. О таких говорят: трехцветка. Но эта была по меньшей мере семицветной — и чёрное сплеталось тут с рыжим, и серое с белым, и голубовато-дымчатое с каким-то паленым… Собачке, надо полагать, был отлично знаком нрав этой ходячей радуги, собачка отступила на то расстояние, которое обычно принято именовать почтительным, и уселась там, грустно взирая на хлеб, обмакиваемый в сметану и достававшийся не ей, а пятнистому исчадию ада.

Если июньская ночь коротка, то, в отличие от нее, июньский день долог. Еще и после обеда на бревнах у Юлии с Владычиным было время, чтобы не спешить в город. Они поблагодарили хозяев дома и вновь ушли через картофельное поле в лес, вновь бродили по живописным тропинкам, из ниоткуда возникающим и в никуда уходящим.

Вышли к зеленому лугу, по которому, опушенная ракитами, текла тихая речка с чистой, прозрачной, но темной водой. Казалось, что в ее непроницаемых для глаз глубинах таятся бочаги и омуты, а в них живут сомы и раки с клешнями размером в ладонь. Пошли (вдоль речки, следя за тем, как на поверхность воды крутыми сильными движениями всплывают быстрые рыбки с темными спинками и красивыми яркими плавниками.

Речка привела к старой плотине и к полуразрушенной водяной мельнице. Именно здесь оказались те плоские камни, меж которыми можно было растирать зерна злаков, — но были они огромные, эти колеса заброшенных жерновов, вросших в землю. Плотину пробила вода, и чтобы перейти по ней к мельнице, надо было прыгать с одного скользкого, обрызганного клубящейся водой камня на другой. По берегам, возле плотины, вокруг мельницы, сложенной из гранитных валунов, толпились печальные обвислые ивы. Их тонкие, плетущиеся меж собою ветви опускались до самой воды, дразня мелких рыбешек.

— Дремлют плакучие ивы! — сказал Владычин, и оба они, он и Юлия, были удивлены, как точно увидел тот, кто сочинял слова старинного романса. Стояла послеобеденная тихая пора, ветер отправился в какие-то иные края, на воде перед плотиной ни рябинки: не вода, а отлично отполированное зеленое стекло. Только мягкими складками она складывается там, где начинает падать в каменистый пролом. Земля нагрета солнцем, камни прогреты солнцем, все спит, даже птиц не слышно — и те спят. И вот в этой тиши, в этом сонном царстве, дремлют старые, коряжистые ивы, плакучие ивы, низко склонясь над прудом.

— А что, если нам рискнуть и перейти на тот берег? — предложил Владычин, подходя к пролому. — Посмотрим, что в самой мельнице Может быть, русалки живут.

— Страшно, — сказала Юлия. — Камни скользкие.

— Неужели боитесь? Я думал, вы храбрее.

— Боюсь. Но за вами, пожалуй, могу решиться пойти.

Владычин прыгнул на первый камень. Укрепился на нем, попробовал покачать его ногами — прочно ли держится, распахнул навстречу Юлии руки.

— Прыгайте, поймаю.

Она прыгнула, он крепко схватил ее. Постояли так. Владычин прыгнул на следующий камень.

Тот камень слегка покачивался, вода вокруг него шумела, скручиваясь, сбиваясь в пену.

— Ну ничего, все-таки прыгайте, — сказал, вновь протягивая к ней руки.

Юлия прыгнула, камень резко качнулся под ними. Владычин подхватил ее, и с нею на руках прыгнул на третий камень. За тем камнем уже была твердая часть плотины, можно было опускать Юлию на ноги. Но Владычин ее не опускал, а она не делала ничего, чтобы поторопить его. Его глаза были совсем близко от ее глаз. Они были очень серьезные.

— Странно. — Он растерянно, беспомощно улыбнулся. — Очень странно. Что бы сказали коммунисты Свердловского района, если бы увидели своего секретаря в эту минуту.

— Они бы сказали, что так поступать можно только в том случае, если любишь человека. А если нет, то… Игорь Владимирович, — еле слышно сказала Юлия, — если я вам совсем ничто, бросьте меня туда, пожалуйста, прошу вас. — Одной рукой она охватывала его шею, откинув другую, указывала на шумевший поток. — Ну, пожалуйста…

50

До того места, где велись раскопки, от ближайшей деревни было не более четырех километров, и все участники экспедиции вполне могли бы шить в деревне. Но София Павловна решила разбить лагерь прямо на месте раскопок. Вся её группа состояла почти из молодежи — из студентов педагогического института и из школьников старших классов. Это были добровольцы, решившие посвятить свои летние каникулы археологии, изучению родного края, но добровольцы уж очень юные, молодые и поэтому, как полагала София Павловна, повышенно подверженные различным соблазнам жизни. В условиях лагеря таких соблазнов будет меньше, все друг у друга на виду, не будут прогуливать, будут больше работать, заниматься делом.

И вот в излучине Кудесны, недалеко от впадения ее в Ладу, на высоком, с песчаными обрывами берегу, возник городок из пяти палаток. В одной из них поселились София Павловна и две девочки, перешедшие из девятого класса в десятый, в другой четыре студентки — будущие учительницы русского языка и истории, в двух следующих — восемь ребят — студентов и школьников вперемешку. А в пятой жили работники музея, специалисты, без которых София Павловна не справилась бы с нетерпеливой, порывистой, не умевшей работать систематически армией молодежи, и специально приглашенный на время раскопок повар-практикант, студент последнего курса Старгородского пищевого техникума. Он, бедняга, был объектом всевозможнейших шуток.