— Садись, товарищ Денисов, ко мне, — сказал он. — Я же тебе правду говорю: покажу самый короткий путь до дому. И дорога хорошая.

— Как, товарищи?.. — спросил своих спутников Василий Антонович.

— Рискнем, — ответил Лаврентьев с веселой усмешкой.

Он и Костин остались в старгородской машине. Василий Антонович устроился к Артамонову, рядом с ним, на заднем сиденье. У Артамонова был такой же вездеход-газик, как и у Василия Антоновича. Тронулись в толпе машущих руками, кричащих, напутствующих.

За головной машиной первых секретарей Следовала целая колонна автомобилей: машина Василия Антоновича, машина председателя Высокогорского облисполкома, который тоже, оказывается, приезжал на вручение знамени, машина секретаря райкома, ещё какие-то две машины, набитые людьми.

Километров десять ехали по неважной дороге, ничем не отличающейся от дорог Старгородчины.

— Обожди, обожди, — говорил Артамонов при очередной колдобине. — Увидишь. Имей терпение. — Он рассказывал о том, как здорово в области провели весенний сев, в какие короткие, сжатые сроки. — А у вас как дело? — спросил он.

— Да сеем ещё. Не только с картошкой и с овощами затерло, — зерновые ещё сеем.

— Плохо, милый. Потеряете много. Весной день год кормит. Наши научные деятели подсчитали: опоздание с севом на одни сутки дает потерю урожая по области в две тысячи пудов. Учитываешь? Нет, мы у себя все в кулак собрали. Рапорт Москве отправлен. Завтра-послезавтра в газетах должен быть.

— Поздравляю.

Артамонов молча и с достоинством принял руку Василия Антоновича.

На каком-то повороте, когда объезжали колонну тракторов, сгрудившихся на дороге, Василий Антонович обратил внимание на то, что по большому вспаханному полю двигались сеялки.

— А это что? — поинтересовался он.

— Это?.. — Артамонов не сразу нашел глазами шеренгу сеялок. — Там-то? Очевидно, сверх плана сеем. О перевыполнении отрапортуем отдельно.

Машина выбралась на хорошую, ровную, проструганную грейдером и укрепленную гравийной насыпкой дорогу. Понеслись со скоростью в сто километров.

— И так будет до самого Высокогорска, — сказал Артамонов довольно. — Третий год дорожную сеть в области строим. Всем организациям, всем колхозам определили урок. А как же иначе? Иначе ничего не будет. Помогают и заводы и железнодорожники. Кто чем может. Машинами, людьми, материалами.

Через час езды по хорошим дорогам, на большом перекрестке, Артамонов попросил шофера остановить машину.

— Свернете здесь, — сказал он. — До границы областей отсюда пятнадцать километров. А там на бетонку выедете, на государственное шоссе. Видишь, не обманул вас: укорочение пути получается порядочное.

Распрощались. Артамонов напоследок сказал Василию Антоновичу:

— Ты бы заезжал, если что надо. У меня опыта побольше твоего, посоветовал бы, подумали бы вместе. Учитываешь?

— Спасибо. Учту. Бывает, хороший совет очень нужен.

— Что верно, то верно, — высказался Бойко, когда Василий Антонович перешел в свою машину. — Дорожки у них — только радуйся.

— Талантливый человек товарищ Артамонов, — сказал Костин. — Почет у него заслуженный.

Лаврентьев молчал. Молчал и Василий Антонович.

5

Сидели в столовой за чаем. В соседней комете, которую Василий Антонович считал своим домашним кабинетом и где воистину кабинетного были только письменный стол, привезенный ещё из Ленинграда, да книжные полки, сколоченные уже здесь, в Старгороде, на широкой кушетке спал Павлушка. Двери были приотворены так, чтобы свет лампы из столовой не падал ему на лицо, но все же, чтобы спящий мальчонка был хорошо виден.

— Пока взял отпуск, — говорил Александр, и, на двадцать шестом году жизни для отца с матерью все остававшийся Шуриком. — Я же ещё, в отпуске не был. А дальше… Дальше уж и не знаю, папа.

Смерть Сашеньки была не первой смертью в семье Денисовых. Погиб на фронте брат Василия Антоновича Михаил, офицер инженерных войск. Это было летом тысяча девятьсот сорок четвертого, под Выборгом. Исчезла в немецких тылах сестра Люба, сельская учительница; все следы ее оборвались на пороге одного из страшных гитлеровских лагерей уничтожения. В тысяча девятьсот сорок восьмом не стало и матери. Как Василий Антонович с Софией Павловной ни звали ее жить с ними в городе, она отказывалась наотрез; гостить гостила по недельке, по две раз-другой в году, а насовсем бросить свое родное село и не решалась и не хотела. Так и закончила свою трудную жизнь в Ополье. Мать Софии Павловны, семидесятишестилетняя старушка, была жива; по многолетней привычке она оставалась в семье своего сына, брата Софии Павловны, генерала танковых войск, и вместе с ним кочевала по стране. Но отец Софии Павловны умер, тоже вскоре после войны.

Смерть в семье знали. И все же это были до крайности тяжелые часы — смотреть в непривычно растерянные, погасшие глаза Шурика, потерявшего свою молоденькую подругу, видеть его без нее. В прошлом году они приезжали в отпуск вместе. Он сидел на этом же стуле, что и сейчас, она тесно возле него, рядышком. Такой смешной Шурка: с одной стороны, он как-то стеснялся проявлять к жене нежность перед своими родителями, старался — не без труда, видимо, — не смотреть на нее поминутно за столом, на вопросы ее отвечал небрежно и даже отчасти грубовато. А сам — это же и София Павловна и Василий Антонович отлично видели—ласково-ласково поглаживал ее по спине, нежно-нежно касался ее плеча своим плечом. Родители улыбались глазами, сочувствовали ему. Когда-то же и у них так было. Василий Антонович тоже не был щедр на внешние проявления чувств, особенно при людях, тоже напускал на себя подчеркнутую суровость. Умом София Павловна понимала его. Но сердцем… Сердцу все-таки хотелось, чтобы чувств своих Вася не стеснялся, пусть бы не скупился на ласку и при людях, пусть, видят, чего тут такого.

— Да, — сказал Василий Антонович неопределенно. А что ещё он мог сказать? Он хмуро посматривал на молодую женщину, которая сидела возле Шурки, на месте, где должна была быть Сашенька. — Да, — повторил. Женщина была красивая, яркая, с коротко остриженными и с небрежной продуманностью разбросанными кудрями; когда она улыбалась, то в окаймлении напомаженных светлой помадой крупных губ ослепительно сверкали ровные белые зубы; Василию Антоновичу всегда казалось, что их там в два раза больше, чем полагается нормальному человеку. Синие глаза ее смотрели насмешливо, озорно и умно.

Это была родная сестра Софии Павловны — Юлия. Ей было тридцать с чем-то, может быть только тридцать. Когда Василий Антонович впервые пришел к Соне в дом знакомиться с родителями, там бегала этакая толстенькая девчоночка, едва достававшая головенкой до стола. А вот выросла длинноногая, тонкорукая, до неприличия красивая, вызывающе красивая. Василия Антоновича раздражало, что она моложе Софии Павловны, что она ее красивей, что София Павловна из-за все прибавляющихся сединок вынуждена подкрашивать волосы, делать их темнее, а эта чертовка, напротив, красит волосы так, чтобы ещё светлее были. София Павловна в последние годы стала прихварывать, а эта здорова, как молодая лошадь. В Ленинграде Юлия много лет прожила в их семье. Откровенно говоря, Василий Антонович радовался, когда они уезжали в Старгород: Юлия не могла с ними ехать, она училась в институте. Увидев ее сегодня на вокзале, вслед за Соней и Шуриком выходящей из вагона, он даже потемнел от раздражения: за каким лешим Соня ее привезла! У него ещё не было времени объясниться с Соней, спросить ее, в чем дело. Пока он мог только строить догадки и злиться и на Соню, и на эту синеокую молодую даму, из-за которой у него было немало неприятностей в жизни.

— Я лично считаю, — сказала молодая дама, взяв своими тонкими красивыми пальцами карамельку «лимонная корочка» из вазы, — что Шурику лучше всего переехать сюда, к вам.

— Меня не отпустят, — ответил Александр. — Да, впрочем, разве дело в этом? — Он прикрыл лицо рукой; локоть упирался в стол, и Александр из-под ладони, как из-под козырька, смотрел в синюю скатерть.